ее за платье гибкими ветками. А ноги путались в папоротнике.
Ей удалось выскочить в луга на тропинку раньше барышни. Она совсем запыхалась и шла, чувствуя на спине взгляд серых глаз.
В лугах все золотилось от жабника. А в стороне, голубые, как бариновы глаза, низко, у самой земли, цвели незабудки. Густо, словно кто их посеял.
«Еще день-другой, и косить можно», — подумала Магда, прислушиваясь, как ее юбка шуршит, задевая высокую, сочную траву.
Она пошла медленнее. Как раз перед самой усадьбой ее обогнала барышня. Магда согнулась пополам в низком поклоне.
Но барышня и головой не кивнула. Может, она даже не видела Магды? Может, она видела только голубые, гневные бариновы глаза?
Магда вошла в каморку, достала из-за печки доску с вколоченными гвоздями и стала раскладывать на ней уже примятые, издающие резкий, неприятный запах зонтики цветов.
«Как же это? Из-за чего они поссорились?» — не могла она понять.
В избу вошел Кшисяк.
— Вот уж не придется тебе барышнины письма носить, — быстро сказала она. И не хотела, а сказала, точно ее толкнуло что-то.
— Откуда ты знаешь?
— Поссорились.
— Э, глупая! Кто тебе сказал? Они вечно ссорятся, а потом опять письма туда-сюда и опять мир. А потом опять бранятся.
Он презрительно сплюнул в угол.
Этого Магда никак не понимала. Она вынесла доску с бузиной за дверь и поставила ее у стены наклонно, к солнышку.
Потом взглянула на усадьбу. Но отсюда видны были только крыша и кусочек боковой стены.
Магда глубоко задумалась.
Как это у них вышло? Ей вспомнились голубые глаза барина и серые глаза барышни. И как они поцеловались! Как раз в это мгновение птица защелкала, будто радовалась.
Подивилась Магда. Видно, не радостна была эта господская любовь.
А ведь казалось — все так хорошо было сначала, когда они шли по тропинке. Барин смеялся, а его голубые глаза так и сияли.
IV
Антон был в городе на ярмарке. Привез оттуда новости.
Вечером все сидели в бараках и судачили. Война, говорят, будет…
— Не иначе как с французом…
— Да ведь дрались уже русские с французом. Только плохо это для француза кончилось. Может, теперь не станет?
— Это, должно быть, давно было. Может, француз теперь отомстить хочет.
— Русские сильней французов.
— Не то сильней, не то нет. Кто может знать?
— Милые вы мои, и охота людям воевать!
— Каким людям? Как погонят тебя в солдаты, так там уж не спросят, охота или нет. Приказ — и все.
— Так-то так…
Много судачил народ об этой войне. В сумерки велись длинные разговоры, обсуждали, кто сильнее. Припоминали турецкую войну и прежние войны, о которых в деревнях помнили смутно лишь самые древние старики.
Но вскоре все стало известно.
Желтый японец за русского царя принимался. Не здесь. В дальних краях, за Сибирью, на другом конце света.
— Дойдет он и сюда! Дойдет! — пророчествовала Тереска, всегда видевшая все в мрачном свете.
Люди покачивали головами. Никто наверное не знал, где это, далеко ли. Никто не знал, за морем или нет.
— Если за морем, так, может, и не дойдет. А если нет, так наверняка и нас захватит.
— Дурная. А корабли зачем? Захочет, так придет. Ему по морю, что нам по земле ходить.
— А войско как?
— На корабли посадит.
— Столько народу?
— А как же? Большущие корабли, трубы на них получше, чем в усадьбе. Под котлами топится, пар его и толкает. Сколько захочешь, перевезет.
— Боже великий! Чего только люди не выдумают! — вздыхали бабы.
— Не болтали бы лишнего, — рассердился Антон. — Накаркать не трудно. Пускай там русские с японцем дерутся, не наше это дело. Поколотят русских, пускай. А если японца побьют, так что он нам, брат или сват?
Так оно, конечно, и было. Говорилось ведь только так, к примеру. По правде сказать, никто не верил Терескиной болтовне, будто война придет аж сюда, в их деревню. Говорилось: война, но это никак в голове не укладывалось.
И все же война пришла в деревню.
Только не так, как думала Тереска.
По всей стране началось движение. Слышно было про такие вещи, о которых раньше никто и пикнуть не смел.
Появились в деревне разные люди. Заходили иной раз и в бараки. Чужие. Городские.
В усадьбе стало вроде как полегче. Не так приставал управляющий. Сама помещица показывалась редко.
Но уж самое удивительное произошло со стражниками.
Теперь они неохотно заглядывали в деревню. Не угрожали крестьянам, не так часто засиживались в лавчонке Йоськи. Притихли. Не лезли на глаза людям.
— Должно, колотят русских, если стражники так успокоились, — догадывались люди.
— Э, не только это. Колотить-то их колотят, да и другое кое-что делается.
Все навострили уши, но Антон больше ничего не сказал.
А что-то происходило. Доходили глухие тайные вести, передаваемые из уст в уста.
Из рук в руки переходили листки, напечатанные на тоненькой бумаге, часто пахнувшие еще свежей краской.
Заколочен досками был батрацкий мир. Отгорожен просторами полей, жестким законом батрацкого труда, ежедневной непосильной работой.
Но отголоски доносились и сюда.
Далеко-далеко, — пожалуй, полдня, а то и больше по чугунке ехать, — на шумной городской улице раздался выстрел.
Эхо этого выстрела донеслось сюда.
По улицам городов двигались шествия, но и здесь слышен был топот шагов.
Как-то иначе, просторнее, светлее стало в бараках. Как-то вдруг люди стали подумывать о том, что все может измениться. Ведь до сих пор казалось, что все дни от рождения до гробовой доски будут одинаковы, похожи друг на друга, как зерна четок, перебираемых в руках. Что накланяется человек, наработается, надорвется, натрудит руки, ноги на этом пути, который ведет из барака только на
