поворачивались большие головы, кротко глядели большие влажные глаза. Проходя, она поглаживала то тот, то другой бок, чистый, ежедневно вычесываемый скребницей. Коровы знали ее. Некоторых она про себя называла обыкновенными, крестьянскими именами: Лыска, Рыжуха. Так было лучше. Когда она доила, опершись лбом о теплый коровий бок, она называла их только этими именами.
Теплые соски приятно скользили между пальцами, молоко брызгало в эмалированный подойник. Магда мечтала. Она доит свою корову. Нет, не Лыску с подтянутыми боками, стоящую в стойлице возле бараков. А вот эту, такую пригожую, которую глупо назвали Мадам, — жирную, лоснящуюся. Мечталось, что все это ее собственное — эта гладкая рыжая спина, светлые загнутые рога и это тяжелое, низко свисающее вымя. Молоко пенилось до самых краев подойника, и Магда мысленно подсчитывала количество кружек. До чего они много дают, эти усадебные коровы! Кажется, никогда не перестанет литься молоко из сосков. Льется, льется, корова терпеливо стоит, а оно все льется. Приходилось вставать, сливать молоко в большие бидоны, стоящие в стороне, и снова присаживаться к коровьему брюху. Наконец, она нажимала всей ладонью — остатки брызгали тоненькой острой струйкой. Все. Теперь можно было перейти к следующей корове. Аж руки заболели, онемели пальцы.
Магда любила запах коровника, любила коров, любила доенье, хотя иногда уставала до смерти. Выдаивать нужно было как следует — проверяли. Подходил управляющий, нажимал сосок толстой лапой — и плохо твое дело, если хоть немного белой жидкости брызнет на солому.
Алина доилась туго, все руки оттянешь. Ганка, та любила хлопать себя хвостом по бокам, хотя мух тут почти не было. У потолка, словно в господских покоях, висела липкая бумага от мух. Огромная, широкобокая Баська была коварна. Она ни с того ни с сего меняла вдруг положение, напирала гладким боком на доярку. Приходилось быть начеку, чтобы не упасть со скамеечки, не расплескать молоко из подойника.
Магда знала норов каждой коровы, ее капризы и привычки. Она знала, которой корове при дойке нужно подбросить сена, а которая предпочитает пить из ведра теплое пойло. Которой надо налить помоев, а которой воды. Она помнила все эти жующие морды с коричневыми или черными глазами, с прямыми или загнутыми рогами.
Одно пугало ее здесь — бык.
Он стоял в отдельной загородке, темно-коричневый, почти черный, коренастый, могучий. Сквозь ноздри у него было продето металлическое кольцо, он был крепко привязан цепью к кормушке. Да и кормушка была не такая, как у коров, — массивная, дубовая.
Бык упирался мощными ногами в пол, мотал головой так, что кормушка тряслась. Цепь зловеще натягивалась. Великолепный, могучий загривок низко пригибался, раздувались ноздри у самой земли. Налитые кровью глаза метали по сторонам яростные взгляды. Из мощной груди вырывался глухой рокочущий рев.
Бык не любил, чтобы сюда приходили женщины. Мужика он еще терпел. Но каждая женщина стремглав пробегала мимо его загородки, которая, как назло, помещалась у самого входа. Иногда он пускался на хитрость. Когда женщины входили, — он стоял тихо. Но стоило им подойти к выходу, раздавался предостерегающий рев, начинала трещать кормушка. Более смелые быстро пробегали к выходу. Но тогда он начинал так бешено рваться с цепи, что Магда не решалась пройти мимо. Она уже давно наметила себе путь бегства — через загородку Алисы, по решетке, в окно, пробитое в глубокой нише. Но у нее сердце сжималось при одной мысли о том, с каким страшным грохотом лопнет цепь, когда разъяренный, бешеный бык вырвется из загородки во двор, ломая и растаптывая копытами все, что ему попадется на пути. Сердце замирало. Другие женщины иногда подсмеивались над ней, ни одна так не боялась быка, как Магда. Но она ничего не могла с собою поделать. Темный, как грозовая туча, Богун даже снился ей. Тяжкий кошмар. Обезумевший дьявол ударами рогов разносит в прах бараки, надворные постройки, усадьбу.
В конце концов сон оказался в руку. Однажды Кшисяк пришел домой с новостью.
— Знаешь, Магда, Богуна продали.
— Господи! Продали?
— Известно, другого купят. Стар, говорят.
— Этакий дьявол да стар! Выдумают тоже.
— Уж управляющий знает, что делает. Сколько с этим быком нянчились, зря бы его продавать не стали.
— Когда же это будет?
— Завтра. Говорят, в город поведут.
— Господи! А пойдет он?
— Как не пойти? Пойдет. Небось кнутом с ним всегда справиться можно.
Но с Богуном не так-то легко было справиться.
Он спокойно позволил вывести себя из стойла. И только теперь стало видно, какой он огромный. Его вели на цепи Вавжон и Маруньчак. Цепь, прикрепленная к кольцу в носу, была новая, толстая.
Неуверенно переставляя ноги, Богун вышел за порог. Наклонил голову, словно ослепленный светом и солнцем. Хотя и в стойле ведь было светло.
Раздувая ноздри, он нюхал землю. Мелкие соломинки и рассыпанная полова взлетали вверх от его дыхания. Он фыркнул из глубины своих могучих легких, вздымая облако пыли.
Ноги у него были коротковаты, и весь он был плотный, короткий, как крепко сжатый кулак. Бабы сразу отогнали детей к баракам. Цепь цепью, а все же лучше подальше.
— Цоб! Цобе! — погонял быка Вавжон. Но бык и не думал двигаться с места. Он все нюхал землю. На мгновение, где-то в глубине огромного туловища, раздался приглушенный рев. Не от злости, а так себе. Как далекий отзвук грома, грохочущего в скалистой расщелине.
— Цоб! иди дурной! — рассердился Маруньчак и крепче потянул за цепь, за кольцо, продетое в живом теле животного.
Богун уперся задними ногами в землю и еще ниже нагнул голову. Он не желал двигаться. Ему не нравилось, что он должен куда-то идти.
Вавжон огрел его сзади дубинкой. Бык вдруг ударил себя по боку темным хвостом.
Никто не мог сразу понять, ни что произошло, ни как произошло. Это было как внезапно сверкнувшая молния. Громовой рев пронесся по всему двору, — казалось, бараки и хозяйственные постройки дрогнули.
Незаметно было даже, чтобы Богун особенно напряг силы, но рванул он так, что Вавжон покачнулся.
Подбежал кто-то из стоявших в стороне рабочих. Теперь они уже втроем ухватились за цепь. Бык стоял. Только в груди у него рокотало да налившиеся кровью глаза, снизу, злобно и коварно глядели на людей.
И вдруг он, как лавина, ринулся вперед.
Цепь выдержала, выдержали и ухватившиеся за нее руки. И все же бык освободился из оков…
Кровь лилась из разорванных ноздрей, странно светлая на темной, почти черной шерсти. Мужики, с цепью в руках, отлетели в разные стороны. Вырванное кольцо со звоном упало на камни.
Богун вдруг остановился как вкопанный. Четыре человека подходили к нему с цепью в руках медленно, осторожно. Остальные притаились в дверях барака, в воротах коровника, в амбаре, разбежались кто куда, как стая воробьев от ястреба.
Богун стоял.
И вдруг сделал прыжок. Будто наметил и прицелился.
Вавжон взлетел на воздух. Высоко. Потом тяжело упал на землю.
Богун еще раз подхватил его на рога, подбросил и снова вонзил в него короткие, черные рога.
Пронзительный крик женщин раздался из бараков.
Бык трепал Вавжона, нанося раз за разом бешеные удары.
За рогами чудовищным ужом извивались по земле красные, гладкие кишки. Вокруг уже никого не было. Вавжон и бык! Но Вавжон уже не шевелился.
Богуну, видно, надоело лежащее перед ним растоптанное месиво. Он огляделся вокруг, нагнул голову и помчался дальше. Грохнулся головой о забор. Но тотчас опомнился. Ему нужны были люди. И вот он бросился к амбарам. Но там уже с криком торопливо запирали ворота. Задвинули их изнутри тяжелым деревянным засовом.
