На белом платке ее сидела зеленая муха, потирая руки.
Поглядела Ганна: сама на трупах лежит — мужики, бабы, дети — все вперемешку. Запах стоял сладкий, тошнотворный.
Большие мухи, осатанев, летали зигзагами, зудели, садились на трупы, беспокойно и быстро ползли по ним и вдруг срывались вверх, взрываясь зудящим звуком: — з-з-з!!! — будто пилою душу распиливали.
— Тп-р-ру! Окаянный! — услышала Ганна.
Повозка остановилась на кладбище, у большой ямы.
Спрыгнули Канарейки с козел, подошли к трупам, потащили за ноги мертвого мужика.
Раскачали, бросили в яму.
Взялись за бабу. Раскачали бабу, бросили.
Ганна ни жива ни мертва в повозке лежала. Взяли Ганну за руки, за ноги. Стали над ямой раскачивать:
— И раз! — считала Канарейка. — И два!..
Забилась Ганна, вырываться стала. Бросили с испугу наземь.
— Гля! Живая! — наклонились оба над Ганной. — Не зашиблась?
Ганна с земли глядела, молчала.
— Тю! А я тебя знаю, — сказала Канарейка. — Ты — немая, из детдома. Ищут тебя. Милиция ищет.
Ганна молчала, смотрела.
Отошли от нее.
Трупы в яму кидали быстро, молча. Присыпали бурой землей.
Сели на козлы.
Повернулась Канарейка к Ганне:
— Сидай, девочка, поихалы с нами! Мы тебя так спрячем — черти не дознаются, где ты есть! На баштане тебя сховаем, за Ахтубой!
14
Ехали. Достала Канарейка из-под козел бутылку с самогонкой. Мужу стакан полный налила — выпил, себе тоже — полный, выпила, потом Ганне налила.
— На, держи! — стакан протянула.
Покачала головой Ганна: нет.
— Пей! Чтобы зараза не прилипла!
Ганна выпила глоток, задохнулась.
Засмеялась Канарейка, допила за Ганной, захмелела, разболталась:
— К нам ни одна зараза не липнет! В позапрошлом годе мертвяков возили, тиф был, — к нам не прилип. В том годе от голода мерли — тоже мы возили. В этом годе ездим по всему Царевскому уезду…
— Району, — муж Канарейкин подсказал.
— Теперь так называется, — согласилась Канарейка. — Ездим от Царева до озера Баскунчак, мертвяков собираем. Кругом — от Царицына до Астрахани — холера! Холера ее возьми! А к нам не липнет! Потому рецепт знаем от всех болезней…
Бутылку с самогонкой достала, потрясла:
— Вот он, рецепт!
Мужу плеснула:
— Пей!
Себе налила, сказала:
— Мы как птицы живем. Одним духом! Потому и болезнь не берет!
Выпили — и запели по-птичьи, засвистали, защелкали, будто две птички — две невелички — на облучке сидят, верблюдом правят. Засмеялась Ганна.
За околицей села мужики с берданками как темный лес стоят.
— Стой! — пальнули. — Стой, нечистая сила!
Окружили.
— Вы нам, Канарейки, мертвяков в село не свозите! — закричали. — Не тащите заразу со всей округи!
— То не вам решать! — закричала на них Канарейка. — То власть решает! Приказано было — в одну яму складывать! Эпидемья! Понимать надо!
— Власть одно тебе приказала, а мы другое. Завтра привезешь если — убьем! Шею свернем, как канарейке! — захохотали.
— И куды же мне их девать? Мертвяков? — Канарейка их спрашивала. — Куды?
Огрели верблюда кнутом. Повозка помчалась.
Канарейка всю дорогу сидела, убивалась:
— И куды?
15
На баштан приехали.
Бахчи кругом. То там, то сям огромные, как порося, арбузы лежали. Ганна шла, об один споткнулась: затрещал арбуз, раскололся, распался на две половины. В сахарную алую мякоть вгрызлась зубами Ганна, ушла всем лицом в алое, сладкое, пропала.
— Брось! Этот гарбуз перезрелый! — Канарейка ее за руку схватила, дальше тащила. — Мы тебе другого гарбуза зарежем! Вот этого! Погляди на него, який красавец! А дынька! Глянь, какая дынька, яка красавица! Дамочка, а не дынька!
Мужу приказала:
— Зарежь нам этого гарбуза и эту дыню!
Муж всадил кривой нож в арбуз, провел кругом — будто горло тому перерезал: заалело под ножом, закапало. Потом дыньку вспорол, кишки ей вычистил. Разрезал на дольки.
Канарейка следила, как муж режет.
— Бандит из тебя добрый выйдет! — похвалила. Ганне сказала: — Хочешь астраханской тюри? — Хлеб с арбузом в миске смешала. — На! — сказала. — Ешь!
Налила в стаканы.
— Выпьем, батька! — мужу сказала. — Гляди, какую мы себе дочку отхватили! — обняла Ганну. — А тебе у нас, доня, нравится?
Ганна кивнула.
— Правда нравится? Это наш дом! — очертила круг до самого горизонта. Пальцем в небо показала: — А це крыша над головой, — засмеялась. — Когда прохудится — дождь льет. Не всегда так жили… — Оглянулась на поле, зашептала: — И дом настоящий был, и хозяйство было, и детки — пятеро — были.
— Молчи лучше, баба! — сказал муж.
— Да она немая, — отмахнулась Канарейка. — Что ей расскажешь, в ней и останется… Так вот, в колхоз нас сгонять стали да раскурочивать тех, кто побогаче. Видим, до нас добираются. В одну ночь собрались, покидали на подводу, что в доме было, детей на узлы, лошадь под уздцы, дом подпалили — и айда: счастья искать. Воли, где колхозов нема. Мы, воронежские, бедовые. Аж до Ташкента дошли. Говорили, что там колхозов нет. По пескам шли по пустынным. Лошадь продали, добро продали — вот Сулеймена купили, верблюда, чтоб по пустыне идти. Там подвода не проедет, в песке, как в снегу, увязнет… Шли, шли, долго шли, пришли до Ташкента — а там колхоз! Обратно пошли. По дороге деток потеряли — в тифу сгорели все пятеро, — заплакала. — Один за другим, как свечечки, догорали… Наливай! — закричала вдруг страшным голосом, встала, покачнулась, бутыль опрокинула, бросилась поднимать. Налила, мужу протянула: — Пей!
— Не хочу.
— Пей!
— Не буду!
— Пей! — обняла за шею, поцеловать хотела. Тут верблюд подошел, между ними мохнатую голову просунул, Канарейку от мужа отталкивает.
— Глянь-ка! — засмеялась Канарейка. — Ревнует! Ко всем мужчинам меня ревнует! — радостно Ганне сообщила. К мужу повернулась: — Будешь обижать меня — к верблюду уйду. Ты меня замуж, Сулеймен,