— Хочешь, я тебе что-то покажу? — спросил Марат Ганну.
Ганна кивнула.
— Марат, вы куда? Пойдем в столовую! — крикнули брату сестренки, пробегая.
— Мы сейчас… — Марат вел Ганну к сторожке.
Заглянули в щель. В сторожке сидел сторож и ел. Отрезал огромный ломоть хлеба, намазал его маслом, отрезал сало, сало положил на масло… Откусывал, мерно жевал. Ганна оглянулась на Марата.
— Я знаю про него одну тайну… — прошептал Марат. — Ты никому не скажешь?
Ганна покачала головой: нет.
— Поклянись!
Ганна беспомощно улыбнулась.
— Ладно, я так скажу, — решился Марат и отчетливо по слогам прошептал ей на ухо: — Говорят, что, когда был голод, Он Ел Детей!
С ужасом посмотрела на Марата Ганна. Перевела взгляд на сторожа: челюсти сторожа работали как жернова. Ганна вдруг схватилась за горло, прикрыла ладошкой рот, скорчилась: ее тошнило. Сухие спазмы сотрясали ее тело.
— Что с тобой? — зашептал Марат. — Тебе плохо? — И, не зная, что делать, бил ее по спине, словно она подавилась.
Сторож вышел на порог — огромный, небритый. Глянул на них. Они застыли. Долго глядел на них, нелепо застывших. Поглядел им в глаза. Потом расстегнул ширинку, начал мочиться. Ганна посмотрела вниз, подняла глаза. Сторож слегка усмехнулся. Попятилась Ганна.
Схватив Ганну за руку, побежал Марат. За углом спрашивал:
— Ты испугалась? Тебя рвало? Ты представила, что он тебя ест?
Ганна на все его слова мелко кивала.
— Ты не бойся! Тракторина Петровна говорила, что он не всех детей ел. Он выбирал. Он ел только кулацких детей. Чтобы польза была для общества. А мы же с тобой — не кулацкие. Ты не бойся…
11
В столовой по столам расхаживал Чарли. Прогуливался по столам походкой Чарли Чаплина, на которого был похож. Вместо тросточки — поварешка, лихо ею он покручивал да поигрывал.
— Чарли, иди к нам! Нет, к нам! К нам! К нам! — кричали дети со всех сторон.
Чарли, стянув с головы Булкина шапку, перепрыгнул на другой стол.
— Булкин! Шляпа! — крикнули толстому Булкину.
Булкин схватился за голову. Побежал за Чарли. Падая, кувыркаясь, Чарли зашел в тыл к Булкину, ударил того в зад и, спрыгнув на пол, теперь улепетывал.
— Держи вора! — кричала Конопушка. — Лови его!
Три сестры выстраивали стулья на пути Чарли. Чарли, подбежав, легко перемахнул через них ласточкой и — оказался в объятиях Тракторины Петровны: пойманной птахой трепыхался в ее могучих руках. Поставив Чарли рядом с собой, призывным, влажным, грудным голосом — каким корова-мать зовет своих детей — Тракторина Петровна сказала:
— Пионеры! К борьбе за дело Коммунистической партии большевиков будьте готовы!
— Всегда готовы! — грохнуло в столовой.
— Песню запевай! Поют только пионеры! Поет только левый стол! Начали!
пел левый стол.
Правый стол молчал. Чарли из-за спины Тракторины Петровны корчил рожи. Поварешкой дирижировал. Уткнувшись в ладони, правый стол трясся от смеха. Потом засмеялся и левый — поющий. Беззвучно смеялись уже все. Только одна Ганна среди тишины пела сильным чистым голосом, глядя куда-то вверх, выше потолка:
С поварешкой в руках Чарли застыл:
— Люди, гля! Немая запела!
Марат дергал Ганну за рукав:
— Не пой, Ганна! Ты не так поешь! Неправильно!
Та не замечала. Допела до конца.
Тракторина Петровна оглянулась на вошедшую с горшком печеной картошки тетку Харыту:
— А ты сказала, что она говорить не умеет…
— Не умеет, — подтвердила тетка Харыта. — Только поет. Как птица небесная…
— Хорошо поешь, — сказала Ганне Тракторина Петровна. — Будем тебя в пионеры принимать. Люблю голосистых! Песню люблю! — прослезилась. — Завтракайте! — Дверью в сердцах хлопнула так, что мел с потолка, будто снег, посыпался: хлопьями, белый. Вышла.
Тетка Харыта раздавала горячие картофелины.
Ганна стояла одна. На голове ее будто снег лежал.
Не таял.
12
Через минуту картошку съели.
— Тетечка Харыточка, — ластилась Верочка к тетке Харыте. — Будьте так добреньки, дайте мне добавочки.
— Нету ничего, деточка.
— Ну хоть шкурочку от картошки дайте!
— И шкурочек нет, деточка, съели. Ничего не осталось.
— А я тоже кушать хочу, — заплакала Надя.
— Дай нам исты! — заревела вместе с сестрами Люба. — Исты хочу… Исты…
Бросилась к ним тетка Харыта, обняла сестер ревущих, успокаивала:
— Потерпеть надо, детоньки. Только ж поели…
— Мы хотим кушать, — плакали сестры.
— Жрать хочу! — завопил и Чарли.
— Мы хотим есть! — подхватила вся столовая. — Дайте нам кушать!
Стучали по столам ложками.
— Подождите немного, скоро обед будет. Нет ничего, съели все. Нет! Ну, нема! — развела руками тетка Харыта.
Потом задумалась
— Тихо! — сказала. — Будет вам еда. Только поработать надо.
13
На базаре шла своя жизнь. На дощатых, серых от дождей прилавках, на ящиках, на траве или прямо на земле, разложив на газетах, на простынях и покрывалах присыпанный белой пылью товар, продавал народ что было.
Шамкая беззубым ртом, продавала древняя старуха прошлогодний початок кукурузы: держала его в руках, словно вынула изо рта челюсть — с желтыми блестящими янтарными зубами — и держит себе, продает.
Муж и жена продавали с подводы картофель. Фиолетовый майский, с проросшими бледными ростками — для посадки — картофель лежал в мешках: две мелкие сморщенные картошины выпали из мешка и смотрели с земли детскими фиалковыми глазами.
Будто отрубленные, лежали на деревянном помосте грязно-бурые головы буряков: огромный мужик хватал их за чубы, тряс перед толпой, бросал обратно — туда, где вперемешку лежали, словно сломанные и выкрученные пальцы, морковины, выпачканные в земле, землисто-ржавого цвета, большие и маленькие.
Рядом на клеенке лежало кровавыми кусками мясо, капало кровью на землю. Зеленые мухи ползали внизу прилавка, впившись в свернувшуюся, словно от дождя, пыль, высасывая из нее, будто из кровавых цветов, пьяную сласть…
Серебряной живой горой лежали сазаны: открыв в крике молчаливые рты, округлив от ужаса глаза,
