Дамиан открыл дверь, и мы вошли в небольшую комнату, во всю длину которой тянулся узкий деревянный стол. За столом сидел монах с седыми клочкастыми волосами и строчил на машине сатиновую материю. Дамиан наклонился к клочкастому и прямо ему в ухо принялся кричать что-то по-гречески. Клочкастыи развернул шелк, измерил его пальцами, потом измерил глазами мою фигуру и швырнул шелк Дамиану. Дамиан еще громче закричал, но клочкастыи схватил его за ворот и вытолкал из комнаты. Это было страшно смешно, потому что Дамиан был вроде слона, а клочкастыи — маленький и щуплый. Я хохотал как сумасшедший. Глядя на меня, и клочкастыи захихикал. Наверно, я ему понравился: он отодвинул черный сатин, погладил меня по голове и принялся кроить белый шелк. Пока он строчил его на машине, я стучал молоточком по стенам. И до того осмелел, что даже взобрался на стол и начал стучать над головой клочкастого. Наверно, он принял меня за полоумного, потому что все поглядывал в мою сторону. Но, сколько я ни стучал, так ни до чего и здесь не достучался.
Я сел на стол и, болтая ногами, принялся рассказывать, какой у меня был замечательный товарищ, по имени Петр, и как мы с ним странствовали по крымской земле. Клочкастыи слушал, кивал и похихикивал. Но когда я сам стал его спрашивать, откуда он приехал в Россию и зачем поступил в монахи, то оказалось, что он по-русски не понимает ни бельмеса. А может, он был глухой?
Клочкастыи сшил хитон быстро, сам надел его на меня и подвел к зеркалу. Вот так одежда! Настоящая ангельская! Только крыльев не хватало. Клочкастыи отвел меня к патеру, последний раз хихикнул и ушел. Патер сказал:
— Ца-ца-ца!.. Кала!..[13] Орео!.. Ца-ца-ца!..
И долго объяснял мне, какой сегодня великий день во всей Греции и почему целую неделю будут идти в церкви богослужения. Но я так и не понял, то ли греческий царь сам на ком-то женится, то ли выдает свою дочь за какого-то царя. Во всяком случае, сегодня я должен петь в греческой церкви «Символ веры». К этому времени я уже стал сомневаться, удастся ли мне достукаться до пиратского сокровища, но так как две кельи и бархатную комнату мне еще не удалось обстучать, то я решил из монастыря пока не удирать.
Когда патер меня отпустил, мною завладел Дамиан. Регент долго тер содой мои пальцы, но так и не отмыл на них чернильные пятна. Потом он натянул мне на голову парик с волнистыми волосами до плеч, намазал щеки розовой мазью и попудрил лицо. Таким он и отвел меня через монастырский двор в церковь, в самый алтарь.
В алтаре уже сидели Анастаса и еще какой-то монах. Оба были в блестящих, вышитых золотом ризах. Патер сказал мне, чтоб я из алтаря не выглядывал, а стоял перед иконой и молился. Молиться мне было неинтересно. О чем мне было просить бога? Чтоб он простил мне мои грехи? У меня, по-моему, грехов не было, а если и были, то не очень важные, так, мелочь разная. Чтоб он помог мне найти сокровища пирата? Так разве он выпустит их добровольно из монастыря? Вон сколько во всех церквах у него золота, серебра и драгоценных камней, а он хоть бы нищим, которые стоят на паперти с протянутой рукой, дал что-нибудь. Чтоб освободил Петра, пана Сигизмунда и Алексея Васильевича? Так сам батюшка говорит, что «несть власти, аще не от бога». Значит, бог и царь заодно. А главное, чего это ради я буду молиться богу, которого, скорее всего, и на свете совсем нет!
Патер выглянул из алтаря, потер руки и сказал:
— Эма!
Я тоже выглянул: народу в церкви было уже много, и народ был по большей части греческий. Одеты были по-праздничному, особенно женщины. Но были греки и плюгавые: в потертых штанах, полинялых пиджаках и посеревших манишках.
Монах в ризе вышел из алтаря, стал перед царскими вратами и оттуда проревел:
— Эвлогисе деспота-а-а!..
Патер светил ему из алтаря тоже ревом и тоже по-гречески, а монахи, которые собрались на клиросе, жалобно пропели:
— Ами-и-ин!..
Хоть в алтаре сидеть не полагалось, я все-таки сел. Патер укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Он то выходил из алтаря и пел перед молящимися, то возвращался в алтарь и подавал свой голос оттуда. Наконец он сказал мне:
— Иди! Пой, как ангелос небесни.
Как только я вышел, по всей церкви прошел гул. Я стал перед царскими вратами, сложил руки у подбородка, поднял глаза кверху и запел:
— Пистева сена фео-о-он…
— Фео-о-он… — отозвался мрачно хор монахов.
И все греки, как по команде, опустились на колени, Пока я пел, греки крестились, вздыхали и сморкались. Кончив петь, я пошел в алтарь, а по церкви двинулись гуськом три грека: передний нес большую медную кружку на двух замочках, двое других — медные тарелки. Даже в алтаре было слышно, как звякали монеты, которые бросали молящиеся в кружку и на тарелки. И, пока звякало, патер стоял неподвижно в алтаре, наклонив голову набок и прислушиваясь. А когда звякать перестало, он погладил меня по парику и сказал, чтоб я шел кушать и отдыхать.
КЛЮЧ
Поздно вечером, когда я уже поделал уроки, снизу опять донеслись голоса Дуки и нашего батюшки. Я заглянул в щелку: на столе блестела та самая медная кружка, в которую бросали в церкви деньги. Наш батюшка приподнял ее двумя руками, потряс и сказал:
— Щедрые даяния, щедрые! Скажу не в осуждение своим соотечественникам, русские прихожане поскупее будут. На украшение храма божьего еще туда-сюда, а в кружку, для своего отца духовного и всего причта, норовят полушкой медной отделаться. Был даже случай, когда в кружке фальшивый гривенник обнаружился. Очень мне хотелось дознаться, какая это шельма всунула его туда, но даже на исповеди никто не призналА. А жалко!.. Я б такую наложил эпитимию на этого фальшивого христианина, что он до самой смерти стукался б лбом перед святой иконой. — Батюшка ласково погладил кружку. — Что ж, патер Анастаса, приступим с божьего благословения. Половина кружечки вам, половина, как договорились, мне.
Анастаса, который слушал о фальшивом гривеннике равнодушно, тут вдруг заворочал глазами и сказал:
— Что-о-о?..
И они начали спорить. Патер доказывал, что отцу Евстафию следовало получить не половину всей кружки, а половину доли патера, доля же патера составляет три шестых всей кружки, так как другие три шестых идут дьякону и остальному причту. На это наш батюшка отвечал, что ему нет дела до дьякона и остального причта, а есть дело только до кружки, и что иначе он немедленно отберет меня у греков и вернет в русскую церковь, как подданного российского государя императора. Анастасэ, задыхаясь от волнения, кричал, что в русской церкви не попадет в кружку и десятой доли того, что попадает в греческой. Но батюшка заткнул цальцами уши и, мотая головой, в свою очередь, кричал, что он и слышать ничего не хочет. В конце концов наш батюшка взял верх. Оба они вынули из карманов по ключику и открыли на кружке по замочку; а потом вместе опрокинули кружку на середину стола и принялись считать монеты. Иногда попадались даже золотые драхмы. Их откладывали в сторону. Наш батюшка сказал:
— Вот так бы и поделить: вам русские монеты, а мне греческие.
Но Анастасэ, который все время сердито пыхтел, показал нашему батюшке кукиш и продолжал считать. Когда дележка кончилась, наш батюшка переложил свою долю в клетчатый платок и увязал кончики его в узелок.
— Ну-с, — сказал он весело, — теперь можно и предсказаниями судьбы заняться. Я тут кое-что подготовил.
Пока батюшка и Анастасэ делили кружку, Дука раскладывал карты, теперь он смешал их и сказал:
— Вот это разговор! К черту пасьянс! Займемся цыганским ремеслом. За хорошее предсказание, отец
