Нечаев любил свою работу. Когда он вел за собой строй, то сразу угадывалась особая, чистая музыка шага — трах-тах, трах-тах! — ни одной фальшивой ноты, ни одного отставания даже на полсекунды. И отмашка была особая — четкая и в то же время лихая, за которой — и это опять-таки знал каждый военный — стояла упорная выучка бойцов и характер их командира.
Правофланговый запевал, бравая песня летела над сонной рекой. «Врагу мы скажем: нашей Родины не тронь…»
Ребята шли — так шли, что звенела земля.
А конная подготовка! И здесь Нечаев не любил «мелкой езды», как называл он езду во дворе по кругу или гарцевание по узким кривым улочкам. Это все показуха, цирк. Нет, он выезжал с бойцами за город, на простор полевых дорог и там давал развернуться душе. «Впереди враг! — командовал он. — Догнать и уничтожить!» Лавина с места трогалась рысью, затем переходила на аллюр, кони мчались с развевающимися гривами: посмотришь сверху — огонь бежит по траве. Ближе к «противнику» — шашки наголо! Дьяволы, лешие — кто еще там может сидеть на этих конях! За поворотом — заготовленный заранее лозняк. «Руби!» Сверкают клинки — треск, треск, только летит на землю скошенная лоза…
Игра? Да, игра! Но смотрели на скачущих пограничников местные жители, почтительно уступали дорогу, качали головами: экие черти, попадись таким «якась вражина» — мокрого места не останется! В глазах — задор, в руке — сила. И старики вспоминали, как гнали когда-то панов красные конники: тот же дух, та же лихость!
А потом лейтенант и его бойцы сидели где-нибудь в овражке и сообща разбирали операцию. Нечаев требовал, чтобы каждый говорил, что думает и как думает, а не ждал, пока выскажется старший по званию. «Умеешь рубить — умей мыслить!» — говорил он. Понимал, что приучить мыслить нелегко, но полагался на время. Главное — разбудить желание, привить вкус, а там — пойдет.
Теперь бойцы любили его, хотя он давно забыл думать о своем авторитете. А если над ним смеялись, то не так, как прежде, не затаенно. И сам он смеялся, если попадал впросак. Прыгнет на соревнованиях с шестом, собьет планку — расстроится, потом поймет, что спорол глупость, запросив непосильную высоту, скажет об этом вслух и посмеется над своими потугами. Так всегда и во всем. «Святая простота?» Может быть. Но был в этой простоте и хитроватый крестьянский расчет: живи на миру и с миром — не проиграешь! Конечно, он знал, что его любят, уважают. А как это называется: авторитет, или взаимопонимание, или, если уж на то пошло, дружба — что задумываться! Лишь бы служба шла хорошо.
Новый, сорок первый год встретили весело, в дружной компании. Правда, Патарыкину несколько раз звонили с заставы, докладывали о задержанных нарушителях границы. Но Лера накануне предупредила Тамару, что надо прывыкать, и Тамара «прывыкала», но не забывала исподтишка поглядывать на еще незажившую рану на голове мужа.
Когда под утро Нечаевы вернулись к себе, Петр сказал:
— Этот год будет самым прекрасным в нашей жизни. Или…
Он не договорил: взял новый календарь, повесил на стену, оторвал первый листок.
— Положи под подушку и загадай что-нибудь. А потом расскажем друг другу, что нам снилось.
В начале весны — это было перед восьмым марта — Екатерина Авраамовна получила из Перемышля письмо: молодые поздравляли с праздником, звали в гости и жизнью своей, как она поняла, были довольны, и нечего вроде бы ей беспокоиться.
Но отчего-то легла тревога на материнское сердце, щемит, не дает покоя. Как она, Тамара, там, в незнакомом городе, так уж ли ладно живется ей, как пишут. «Соскучилась по дочке, вот и вся причина твоих страхов», — успокаивал муж, Виктор Васильевич. «Нет, надо самой съездить, посмотреть, удостовериться», — рассудила она. А тут и вызов пришел кстати.
Встретили ее, как полагается, с букетом живых цветов, с машиной на вокзальной площади. «Мамочка! — сокрушалась, разглядывая ее Тамара. — Ты какая-то бледная, печальная. Тебя что-то беспокоит?» Мать же приглядывалась к дочери, к зятю, до поры помалкивала, а про себя отметила: кажется, между ними мир да любовь. Екатерина Авраамовна удивлялась их отношениям — милуются, никакой серьезности. Она не узнавала дочь: раньше Тамара была сдержанной, стеснялась показывать свои чувства. А теперь прыгает, смеется, будто девчонка. Словно бес в нее вселился! Ну, а о зяте и говорить нечего, тот как на крыльях летает. Дома бывает редко, но зато уж если придет, то готов на голове ходить. И обязательно подарки приносит.
Екатерина Авраамовна была и довольна и недовольна. Как-то не выдержала, сказала:
— Сорите деньгами, о завтрашнем дне не думаете?
Тамара беспечно махнула рукой. А Петр пропел: «Живем мы весело сегодня.
А завтра будет веселей!»
Вот и поговори с такими. Теща только вздыхала: они с отцом начинали свою семейную жизнь по- другому. Но вспомнив молодость, Екатерина Авраамовна невольно призналась себе, что хвалиться-то ей, собственно, нечем. Что она видела тогда, после гражданской? Голод, разруху, беспризорников. И заботы, заботы — чем накормить мужа, чем прикрыть наготу. Достаток пришел потом, после, когда самые лучшие годы остались позади. Ее жизнь ограничилась стенами дома, своим двором на тихом Доломановском.
Но она недаром жила ради детей! Теперь может быть спокойна: ее Тамара счастлива, так счастлива, как никто не ожидал. Она и Петр живут душа в душу, дай бог всем так жить. Ну, а насчет непрактичности, легкомыслия — пусть пока попрыгают. Жизнь еще длинная — остепенятся!
Понравился Екатерине Авраамовне и город. Чистый, на тротуарах спать можно. Дома старинные, с резными дверями, с железными решетками, крепкие, время словно не коснулось их. На балконах ящики для цветов, глухие стены увиты плющом. Правда, много церквей и почти во всех служба идет — это как-то непривычно, ощущение такое, будто смотришь фильм из прежней жизни. Повстречаются на улице двое мужчин, еще молодых, приподнимут шляпы и скажут: «Слава Христу!» Чудно! И здесь же бегут в школу ребятишки в пионерских галстуках, маршируют с песнями красноармейцы, красуются на доске Почета стахановцы-ударники.
Край страны! «Хотите, мама, посмотреть, где кончается Советский Союз?» — спросил как-то зять. Дал ей и Тамаре пропуск на набережную Сана. Было воскресенье, над городом плыл колокольный звон, заглушаемый репродукторами. По радио передавали музыку, и чем ближе к границе — тем громче звучала она. «Броня крепка и танки наши быстры!» — гремело над рекой. Екатерина Авраамовна с любопытством разглядывала противоположный берег. Дома, как дома. Люди, как люди. Прогуливаются по набережной, цветочницы с большими корзинами продают подснежники, изредка с веселым цоканьем проедет извозчик в кожаной безрукавке и шляпе с перышком. «А где же граница?» — спросила мать у Тамары. Та показала на узкую белую полоску посредине моста. На самой реке никаких знаков — ни колышков, ни флажков.
Нет, граница ей представлялась другой, таинственной и неприступной, закованной в камень или железо. То, что она увидела, разочаровало ее, но и успокоило. Раз там так тихо и мирно, не видно ни пушек, ни танков, значит, пока нечего и волноваться.
А уехать пришлось все же с тяжелым сердцем. За день до отъезда Екатерина Авраамовна с дочерью пошли в кино. В фойе, перед сеансом, к ним подошла невысокая миловидная женщина лет тридцати, жена начальника штаба комендатуры Бакаева. Поговорили о том, о сем, а когда входили в зал, то Бакаева взяла ее под руку и тихо сказала: «Дочь заберите с собой в Ростов, мой вам совет. Понимаете?» Мать испуганно кивнула и весь сеанс думала над тем, что могли бы означать эти слова.
Петр вернулся домой, как обычно, поздно, в десятом часу. Сбросил с себя форму, умылся, напевая, облачился в легкий спортивный костюм, сел ужинать.
— Петя, — тихо спросила теща, когда Тамара ушла в другую комнату. — Скажи, как по-твоему, скоро будет война?
Он вздрогнул. Екатерина Авраамовна смотрела на него и видела, как сразу изменилось его лицо. Ей стало страшно: в его сурово сжатых губах и побелевших от напряжения скулах она прочла невысказанный ответ.
А через месяц — это было в середине мая — он вдруг сказал Тамаре сам, что лучше бы ей уехать. «В Миллерово едет тетя Клава, из соседнего дома, поезжай с ней до Ростова. Погостишь у своих. А там и я подъеду». Он говорил спокойно, даже весело, но в глаза не смотрел.
«Глупый, я же все понимаю!» — хотелось сказать ей. Обстановка на границе накалялась, редкая ночь
