Он улыбнулся. Будто треснула его еловая оболочка.
— Это, как говорится, для запевки, песня наша впереди, — он загадочно помолчал, пожевав губами. — Вы — руководитель совершенно секретного производства, подписывали соответствующую бумагу о неразглашении. Подписывали?
— Подписывал.
— А с подозрительным человеком, стоящим у нас на учете, — «вась-вась», как говорится. Неоднократно пьете водку. Признаете?
— Как могу признать, не зная, о ком вы говорите.
Он посмотрел на меня с мягким отцовским упреком.
— Не знаете?
— Понятия не имею.
— Понятия… — он нехорошо усмехнулся. — Поэтому и попросили зайти, что понятия не имеете. А понятие простое: Альберт Ким. Вы что, не понимаете, что зря у нас не ссылают?
Злость, которая вдруг жаром нахлынула на меня, вмиг расплавила все мои генетические ужасы перед всесильным ведомством. У них на крючке сидел Ким. Альберт Ким, с которым я вскрывал пустой гроб, тайну которого знали только мы оба. С моим лучшим другом, который считал меня крестным отцом своего первенца, записанного корейцем вопреки всем ужасам этого самого ведомства. И сказал об этом Андрею…
Я подался вперед, через стол, поближе к его еловой роже и, зубов не разжимая, сказал негромко. Не для третьих ушей:
— А ты с работы не вылетишь, если я об этом разговоре напишу твоему начальству в Москву? Ты… Как тебя, старший лейтенант или майор? Ваша контора, помешанная на секретности, даже звания своих офицеров для нас засекретила. Ты… Засранец ты, понял? Я тебя раздавлю, как пиявку, если посмеешь тронуть Кима хотя бы пальцем, понял? У меня в Москве не просто рука, как вы любите говорить, у меня в Москве — кулак! Один раз стукнет, и от тебя мокрое место останется. Заруби это в своих мозгах!
Встал, отшвырнув стул, вышел из его кабинета и так рявк-нул на дежурного, что он сразу же вернул мой паспорт.
И ушел, хлопнув дверью.
Никаких ни рук, ни ног, ни тем паче кулаков у меня в Москве — да и вообще нигде — не было. Я блефовал с помутнения рассудка от приступа ярости и за это мог бы и на нары загреметь. Но я об этом не думал. Да и времена несколько изменились.
А работать не мог. То есть на работе, конечно, ошивался, но старался все решения отложить хотя бы до завтрашнего дня.
И очень хотел увидеть Кима. Не поверите, к груди своей его прижать хотел. Он сурчиной мать с сестрами кормил с шести годов, пока эта сволота…
Ну, ладно. Абзац.
2
Выбросил я из головы елового блюстителя всенародной нравственности, а вот досады, что началась посевная, вы-бросить не мог, потому что она лишала меня свидания с Альбертом. Тем самым свиданием, которого я так хотел… Потому что посевная оставалась посевной, а Ким — Кимом. Это означало, что в летнее время мы с ним виделись редко: как правило, он уже в пять утра был в поле, поскольку кабинетов не любил, если в них не принимал гостей. На полевые работы — впрочем, как и на службу вообще — он ходил, как на парад. В белой рубашке с галстуком, но — в кирзачах. Это было его делом. Главным ДЕЛОМ, тем самым, чем он жил прежде всего всей своей неугомонной душой.
Неугомонность требовала неординарности, и он вскорости ввел скользящий индекс премиальных, которые платил только женам своих работяг. Женам, а не самим работягам, и самое удивительное заключалось в том, что работяги помалкивали, а жены правили бал дома. Индекс предусматривал не только качество проделанной работы, но и отношение к ней. Пришел под хмельком — долой пять пунктов из пятнадцати, перечисленных на специальной доске премиальных в конторе. Опоздал на работу — долой еще три пункта. По твоей вине сломалась машина — сразу все пятнадцать. По субботам с утра директор совхоза лично рассчитывался с женами своих работяг, терпеливо разъясняя, почему одна получает меньше соседки или наоборот. И жены гоняли мужей куда энергичнее и суровее бригадиров.
Это дерзкое новшество не могло пройти незамеченным, и Киму влепили выговор по требованию райкома партии… Он расстроился и разыскал меня в тот же день.
— Скотный двор мы построим, а не социализм, с таким отношением к труду, — объявил он с порога. — Водка есть?
Водка, естественно, нашлась, а райком снял с Кима выговор по результатам уборочной. С той поры у него пошла чересполосица: выговор — благодарность в виде снятия выговора — орден за трудовые достижения, а потом почему-то — снова выговор, и снова-здорово, как по-русски говорится. Усвоив это, Ким перестал расстраиваться, но от самостоятельности так и не избавился.
Но это так, между прочим. Главным для меня было все же то, что в период его затяжной страды мы не виделись, и это, признаться, меня огорчало куда больше, чем Кима — его партийные выговоры. Однако свято место пусто не бывает, и в отсутствие Кима у меня появлялись иные… нет, наверное, не друзья — это было бы слишком.
Лялечку после свидания с еловым спецпредставителем рыцарей революции я, естественно, из обихода вычеркнул. Просто так ответил на ее очередной звонок, что она больше и не возникала. Но приятели и даже приятельницы у меня иногда появлялись. И не представить их я не могу, потому что тогда последующее станет непонятным.
3
Моя бывшая Тамарочка прибежала ко мне на второй день прибытия к родным пенатам в слезах искренней радости. Я очень испугался, что она станет просить прощения и, не дай бог, вернется. Но она
