— Луковицу? Зачем? — с недоумением спросил Платон.
— Часы такие, — наконец, сумел объяснить бородач. — Стилизация под старину. Вот только золота у меня нет. Из гольдина такие вещи выполняю или пинчбека какого-нибудь. Тоже немного блестит. Сам научился разные сплавы выплавлять у себя на верфи. Теперь хочу золото искусственное придумать, древние алхимические книги читаю, изучаю. Только не по силам пока.
— Средства, наверное, большие уходят? — невпопад спросил Платон.
— А куда их еще, средства эти? — сказал Карл, подумав. — Мы здесь на верфи финансово неплохо себя чувствуем. А я и не ем совсем. Пищу эту пресловутую не ем. Спирт только. Хочу бросить, но никак не удается. И ночами не сплю, не умею. Вожусь, мастерю свои поделки потихоньку.
Платон давно заметил, что жители астероида говорят на другом, архаичном диалекте, немного отличающемся от нормального земного языка.
— Мне и света не надо — я в темноте вижу, — продолжал Карл. — Вот, часы эти к утру, наверное, закончу. Я и ювелир, и камнерез. Или таковым себя считаю. Камни всякие хорошие при расширении собираю. Сподумен, циркон, целестин встречается, кварцы разные. Турмалин арбузный, лунный камень. Даже топаз иногда. Поневоле станешь минералогом, проживая внутри этого булыжника. Граню камень, из поделочного шкатулки режу, вазы всякие, даже чернильный прибор сделал. Trahit sue quemque voluptas, — неожиданно добавил он.
— Всякого влечет своя страсть, — пискнул в кармане Платона компьютер.
— Иногда и совсем отдыхаю, книги читаю, — все говорил Карл. — Плутарха, Проперция, Плиния Младшего. Данте, из более современных. А утром на работу, на верфь. Если, конечно, в первую смену.
— И что, никогда не устаете? Где же вы черпаете свои жизненные силы? — спросил Платон. Почему- то высказавшись в каком-то чопорном, старинном, как ему показалось, стиле. — Пардон, но не знаю вашего отчества.
— Да прямо из спирта и черпаю. Так сделан. А отчества нет у меня, — непонятно ответил Карл.
Наверху почему-то замолчали. Бородатая голова неподвижно торчала в окне башни. Карл смотрел непонятно куда, перед собой.
— Гомункулус я, — наконец, заговорил он.
— Кто? Это что, раса такая, национальность?
— Ну да, можно и так сказать. Национальность из одного человека. Я искусственно создан, в пробирке выращен. Человек экспериментальный, существо из породы людей. Вот так. Особа самого низкого происхождения. Не только мух научились из ничего выращивать. Я единственный в этом камне родился, из всех, кто здесь работает. Тут же всю жизнь и живу.
Прозвучал звон колоколов — откуда-то из несуществующего собора, из спрятанных где-то динамиков. Совсем бледно, при ярком еще свете местного дня, вспыхнули фонари, обозначили идущую вниз кривую перспективу между высеченных из этого астероида домиков.
'Значит, вечер. Скоро погаснет СГСД-125'.
И здесь, и вдали, везде наступила полная глухая тишина. Такая иногда бывает в том, настоящем, мире, обязательно теплым летом, перед наступлением настоящего земного вечера.
'Густеющие сумерки', — вспомнились какие-то старинные-старинные слова.
Гаснущий светильник стал похож на луну. Показалось, что где-то далеко прозвучал девичий смех. Дианы, конечно, чей же еще здесь.
Кукулькан по-своему спасался от скуки. Теперь он почти всегда пропадал в так называемой рубке связи. Все многочисленные современные виды связи изнутри астероида были доступны только оттуда. Пользуясь телепорталом, он постоянно виртуальным призраком торчал в родном университете. Несмотря на отсутствие своего реального тела в УИЦА, чему-то там продолжал учиться и кого-то учить. Суетился и хлопотал там, жил прежней неизменившейся жизнью. Бывал даже на праздниках и таких популярных в университете студенческих пирушках, а в последний раз — на свадьбе. Чтобы никому не мешать и не смущать гостей, улыбаясь, скромно висел под потолком, радуясь вместе со всеми.
Но сейчас, сидя в пресловутой радиорубке между большими, как в космическом лайнере, мониторами, он наблюдал за жизнью на поверхности астероида. По этой голой каменной сфере кружилась кучка народу в скафандрах — Диана, окруженная своими солидными местными поклонниками. Прогуливалась.
Маленькие серебристые фигурки, освещенные резким голым светом открытого солнца. Издали они казались какими-то ненастоящими, похожими на кукол. Одна кукла отличалась от других нестандартной резвостью. Это Диана скакала, как блоха, радуясь исчезновению тяжести. Вот подскочила метров на несколько и, перевернувшись наверху, медленно и плавно падала, дрыгая ногами. Зимовщики кинулись к ней, подставляя руки.
'Вот зажигалка, блин', — пробормотал Кукулькан.
С ненужной силой он нажал на какую-то точку, горящую в углу экрана. Долго ее не отпускал. Серебряные фигуры на мониторе плавно приблизились. Вот кто-то торжественно преподнес Диане друзу горного хрусталя. Друза на основании из массивного черного камня — неподъемный в других условиях подарок.
'Каменный букет', — мысленно угадал Кукулькан слова этого кого-то.
Особенно старался, оказавшийся среди других, усатый Эпильдифор. Кукулькан, наконец, обнаружил, что местный компьютер умеет читать по губам.
'Вы луч света в нашем таком темном царстве', — побежали буквы по монитору.
Было заметно, что даже в скафандрах поклонники Дианы ниже ее.
'Белоснежка и множество гномов, — пробормотал уже сам Кукулькан. — Блин'!
— А фамилия моя тоже необычная. Хлыщ, — сказал Эпильдифор. — Вроде бы растение есть такое, вьющееся. И отчество Ардалионович. Эпильдифор Ардалионович. Никто с первого раза не может запомнить.
— Я выучу, — засмеялась Диана.
Они шли по берегу местного моря. Эпильдифор нес ее туфли. Сейчас, без скафандра, да еще с по- пляжному обнаженным торсом он оказался совсем худым и узкоплечим и даже старше, чем показалось в первый раз. Усы у него теперь стали угольно-черными, кажется, даже напомаженными. На груди, как оказалось, была татуировка, нанесенная устаревшим голографическим способом, чье-то женское лицо.
Диана все косилась на него.
— А это кто? — наконец, спросила она.
Эпильдифор как будто стеснялся своего тату и даже, вроде бы, старался поворачиваться боком.
— Да так, никто, — неохотно ответил он. — Воображаемый идеал… Только здесь такие не встречаются, и вообще женщин нет.
— Как у нас в универе, на Механическом факультете, — глубокомысленно заметила Диана.
— Когда-то были, по спецпрограмме, экологию здесь в жилзоне создавали, — продолжал Эпильдифор. — Биологи, зоологи. Почвоведы, ихтиологи, куроводы даже. Энтомологи, — добавил он. — Мух зачем-то после себя напустили, комаров. Несколько лет эту экологию создавали, а сами постепенно все исчезли, поулетали. В смысле, женщины поулетали, мухи-то остались. Да Августа еще. И я тоже фельдшером тогда был, только я до сих пор здесь. А Августа что — это не женщина, ее ничего женское не интересует, только промфинплан железный. Не женщина — монумент.
— Так не бывает, — не поверила Диана, убежденная, что есть вещи, которые юные девушки знают лучше тридцатипятилетних стариков. Она шла, босыми ногами специально наступая в воду, по кромке моря, повторяя его изгибы. Пятками ощущалось, что песок здесь какой-то колючий, ненастоящий. Сейчас на ней был легкий сарафан, не идущий ей, но какой-то непонятно трогательный, на ее длинном теле. В отличие от большинства рыжих с кожей болезненного молочно-бледного цвета, Диана легко и ровно загорала.
— У нас здесь даже одна морская слоновая черепаха живет, — заговорил Эпильдифор.
