Через некоторое время на улице появились Томсон и Джеррисон, шли по другой ее стороне. Оба в неизменных теперь грубых кожаных башмаках с пряжками, коротких холщовых штанах и тельняшках. На голове у Джеррисона была суконная треуголка, у Томсона — платок-бандана мухоморного цвета, красная, в белый горошек. Они уже получили сценические пиратские костюмы и теперь никогда не расставались с ними. В зоопарке большого транзитного космолайнера даже купили попугая, и Томсон приучил его сидеть у себя на плече, но сейчас этого попугая с ним не было. Томсон нес обрезок толстой трубы и почему-то ведро воды. Джеррисон — тоже обрезок трубы, поменьше.
— Нет, не разорвет, — говорил о чем-то на ходу Джеррисон. — Хорошая труба, выдержит! Должна выдержать. Черт меня побери, джентльмены, со всеми моими потрохами, если это не так. И вообще — это примитивная техническая задача. Да нам часто их применять и не придется.
Платон знал и даже как-то видел, что оба они работают на пороховом заводе, деревянном сарае у входа на верфь. Томсон дробил селитру в большой каменной ступке, а Джеррисон набивал порохом ядра и ракеты из обрезков бамбуковых стволов.
— Только молчи, приятель, держи рот закрытым. — Еще успел услышать Платон. Он все изучал лезвие ножа. — Пусть для всех это останется тайной, будто восьмое имя дьявола.
— Еще бертолетову соль надо достать. Или хотя бы узнать, что это такое, — раздавалось издали.
'Немало я дум передумал, шагая с винтовкой в руке', — доносилось пение кибероркестра.
— Еще не приходилось столько времени одну воду пить — боюсь, подорву здоровье с непривычки. — На тоненьких ногах Джеррисона болтались пластиковые ботфорты с подвернутыми голенищами.
— Да, водой из этого моря настоящую жажду не заглушишь.
— Ничего! Недолго осталось терпеть, скоро исправим судьбу. О да, сэр!
'Но Москвою привык я гордиться, — все старался оркестр, — и везде повторяю слова. Дорогая моя столица. Золотая моя Москва!'
Две полосатые фигуры, наконец, скрылись за углом.
Шест в руках Платона уже стал доставать до твердого скалистого дна. Их маленький плот приближался к псевдоострову с пальмой. Пальма давно знакомая, примелькавшаяся с берега.
Берег… Приходилось его так мысленно называть за нехваткой других подходящих терминов. Плот этот они временно позаимствовали со строительства 'Млечного пути', так теперь назвали строящийся галеон.
Платон посильнее, чтобы уже в последний раз, навалился на шест, стараясь не смотреть вперед, где на носу плота стояла Диана в откровеннейшем, по самой последней моде, купальнике.
По ее непонятному капризу они вдвоем оказались здесь, достигли, наконец, последнего неисследованного места в этом мире.
'Довез, — подумал он. — Прибыли на природу'.
Склон берега был бетонным, крутым, на воде — прибившийся слой мусора с плавающими там сгнившими кокосами. Знакомая издали пальма оказалась королевской кокосовой, большие орехи, и свежие зеленые, и темные, мумифицированные, повсюду лежали на склоне. Рядом на бамбуковых распорках висела рыбачья сеть, совсем истлевшая — видимо, до нее много лет не дотрагивались. На бетонном склоне ощущались под босыми ногами острые камешки. Платон чувствовал, что выглядит недопустимо неуклюже.
Он подал руку Диане, задержавшейся на скользком от зеленой слизи бетоне, ощутил ее маленькую ладошку в своей ладони. Вытянул ее наверх — это получилось похожим на крепкое рукопожатие. Диана не сразу выпустила его руку, даже показалось, что опять пожала ее, будто в ответ на что-то.
На тростнике и прибрежных кустах висели клочья пыльной паутины. Даже по этим кустам было заметно, как давно тут никто не бывал. Здесь особо сильно пахло болотом, постоянный и уже ставший еле заметным в этом мире запах затхлости тут был особенно отчетливым.
Платон ощущал чувство неловкости. Он будто был виноват в этой запущенности, и в этом запахе тоже, перед Дианой, которая так стремилась сюда и, наверное, представляла это место более романтичным. Она двинулась вперед и как будто не замечала, не задумывалась о том, что почти обнажена. Платон почему-то подумал, что при этом она совсем не выглядит голой. Ей никак не подходило это слово. Голая — в этом подразумевался стыд, а в девичьей фигуре перед ним не было ничего стыдного. Была естественная правильность. Это высокое тело только становилось женским, еще теряло юную полудетскую худобу, и было создано с явно уловимым тонким совершенством. Платон внутри себя ощущал заложенное в него волшебное понимание этого совершенства, восторг перед ним.
Здесь стояла парная жара, чувствовалась близость каких-то механизмов, технического чрева астероида. Что-то шумело все ближе, лицо кололи оттуда-то взявшиеся брызги, все гуще становился какой- то непонятный пар. Можно было представить, что это туман, почему-то не тающий от жары, для настоящего тумана с неестественной стойкостью переносящий лучи местного светила. Свет проникал сквозь кроны деревьев горячими полосами. Веерами поднимались листья каких-то не то мелких пальм, не то папоротников. Это уже было лучше, почти романтично, как и хотела Диана. Платон даже почувствовал облегчение.
Ставшая совсем близкой кокосовая пальма своей вершиной почти касалась потолка. Если бы здесь существовал ветер, качаясь, задевала бы и скреблась об него.
— Как будто даже жарче, чем обычно стало, — сказал Платон.
— Это я заказала, — сразу отозвалась Диана. — Договорилась, чтобы купаться и загорать. Даже водопад включили.
Платон понял, что такое водопад, когда перед ним появилась отвесная стена. Из круглой дыры вверху падала вода.
'Закончилась местная Ойкумена. Вот и край… Как велик мир, забыл об этом, сидя в своем кабинете'. — На этой стене, вроде, были изображены горизонт, небо. Грубо нарисованная декорация была не видна здесь, вплотную.
Вода в водопаде оказалась неожиданно теплой, даже горячей. Она уходила в море, фальшивый туман расплывался над морской поверхностью, заслоняя все вдали. Другой берег был невидим.
Неожиданно показалась и 'Девушка с кувшином'. Она сидела на лужайке среди бамбуковых зарослей. Знакомая, точно такая же как на Земле, в Царскосельском саду, только совсем другого, тревожного темно- красного цвета. Кажется, бригадир Карл говорил, что этот камень называется авантюрин. К счастью, не было одежды с карманами, а значит карманного компьютера, который этим бы заинтересовался. От скульптуры по оголившемуся под почвой камню к морю бежал ручей.
— Древние так боялись времени, — зачем-то заговорил Платон, глядя на воду, струящуюся из разбитого кувшина. — Неужели, мы скоро победим время?
Искусственный туман становился все гуще. В этом маленьком мире образовался еще один, еще меньше и еще уединеннее. Диана, вдруг потерявшая свою обычную живость, стала будто незнакомой.
— На таком романтическом острове все располагает… — с иронией начала она и почему-то не договорила.
— К романтическим отношениям, — закончил за нее Платон. Он ковырял кокосовый орех, пытаясь проделать дырочки в его верхушке.
'Можете не опасаться. Как благородный человек и джентльмен, я не попытаюсь воспользоваться этой ситуацией, не полезу с гнусными намерениями'. — Этого он не стал говорить, а вслух прочитал последнюю строку на позеленевшей латунной табличке, прикрепленной к камню рядом со скульптурой: 'Над вечной струей в вечной печали сидит'.
Помолчав, произнес совсем некстати:
— Вот пройдет множество геологических эпох, и людей не станет. Тогда новые разумные существа будут удивляться не нашим космическим кораблям и подводным лодкам, а тому, что мы сидели на стульях. Единственный вид жизни, который принимает эту странную позу с помощью специальных приспособлений. В античности, похоже, понимали, что это некрасиво. Нет ни одной античной скульптуры, которая сидит на стуле.
