доклада. Он, не мигая, пристально смотрел на Павла желтыми глазами, в которых, казалось, ничего не было, кроме этой инквизиторской пристальности.
— Офицерье замучило вконец, — осторожно вздохнул Павел — Того не тронь, этого не смей. Когда же мы с ними-то разберемся, Феликс Эдмундович? Уж невмоготу…
— Уже разбираемся, — почти не разлепив тонких, в ниточку сведенных губ, сказал Дзержинский. — По указанию Владимира Ильича в Холмогорах построен первый концентрационный лагерь для пленных офицеров, буржуев, нетрудовой интеллигенции, попов и прочих тайных врагов Советской власти. Сейчас рассматривается вопрос о создании особого лагеря на Соловецких островах. Вот туда и поедут все бывшие офицеры, как только до конца исполнят свой долг перед большевиками.
— Поскорей бы… — от души вздохнул Павел. — Сердце кровью обливается, Феликс Эдмундович.
— Ты получишь мандат на право бессудных расстрелов на месте. Помни, Владимир Ильич неустанно напоминает нам о революционной беспощадности. И предупреждает, что крестьянство воспроизводит кулаков и вредителей регулярно и в массовом порядке.
— Клянусь всегда быть беспощадным к врагам нашей партии!.. Только крестьяне в лесу прячутся…
— В лесу?.. — Дзержинский подумал. — Есть средство и против леса. Хорошее средство! В гражданской войне мы его, правда, не применяли, почему оно и попало в мое ведомство. Но здесь же не армия, здесь — бандиты. Я передам в твое распоряжение отряд специального оружия. Действовать по обстановке, никогда не забывая о ленинской беспощадности! Руку, товарищ Берестов.
Павел вернулся в полыхающую Тамбовскую губернию на товарном составе. В состав входили две платформы с цистернами, одна — с легким одноместным самолетом, и классного вагона, где ехал Павел со специалистами по таинственному оружию личной охраной и взвод хорошо вооруженной команды. Состав со специалистами он оставил на тихом разъезде, а в штаб Тухачевского явился с мандатом и вооруженной группой.
— Вот мандат на право расстрелов на месте, подписанный Дзержинским, — сказал он, показав привезенные бумаги. — А это — мандат на право применения спецсредств в случае необходимости. Со мной откомандированы специалисты по применению этого специального оружия и одноместный аэроплан для распыливания его над лесами.
— Иприт? — тихо спросил Тухачевский.
— Иприт.
— Это ужасно…
— А когда гибнут наши бойцы, это не ужасно?
— Там, в лесу, много деревень. За что же женщинам и детям такая мучительная смерть?
— Странный вопрос, — усмехнулся Павел. — За то, что их мужья и братья подняли оружие на Советскую власть.
— Ужасно… — повторил командующий. — Вы же интеллигентный человек, вы же представляете, как они будут умирать… Они будут умирать в ужасных, неописуемо ужасных муках.
Павел молчал, почему-то опустив голову. Тухачевский подумал было, что в нем заговорила совесть, но в Павле просто шевельнулись воспоминания. О родных в далекой Вересковке, об отце, матери, сестрах. Он был сентиментальным, что не мешало ему, впрочем, оставаться жестоким. Даже очень жестоким.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Я даю вам, товарищ командующий, две недели. Пусть ваши политбойцы объяснят бабам и старикам, что такое иприт. Пусть ваш Политотдел распечатает листовки и распространит их на бандитской территории. Пусть вся армейская медслужба будет готова оказать пострадавшим помощь. Но через две недели…
Две недели нужны были ему, чтобы летчик облетал районы, которые должны были подвергнутся газовой атаке. Тухачевский этого не понял и благодарно потряс его руку.
— Я немедленно отдам такой приказ. Благодарю.
Павел вышел от командующего и настороженно огляделся. Верного телохранителя Кузьмы у крыльца не оказалось. Он стоял возле платформы, на которой привезли цистерны.
— Ты почему от крыльца отошел?
— Иприт? — спросил Кузьма, кивнув на платформы.
— Иприт.
— Так вот ты зачем в Москву гонял, в главное Чека, — усмехнулся Кузьма. — Ну, тогда я пошел.
— Куда пошел?
— В деревню. Мараться в таком деле — совести дороже. До смерти не отмоешься. Прощай.
И пошел не торопливо, не оглядываясь.
Как только особо уполномоченный ушел, Тухачевский послал три срочных шифровки. В Генеральный Штаб, Главнокомандующему и лично товарищу Ленину. Он умолял запретить применение отравляющих веществ, цифрами доказывая, что сам, наличными силами справится с мятежниками. Он напоминал, что весь цивилизованный мир никогда нам этого не простит, что престиж советской власти будет надолго подорван, что европейские партии социалистического толка потеряют доверие к Коммунистической партии большевиков.
Он получил только один ответ. От Ленина:
«Любыми средствами подавить мятеж. Наиболее авторитетных
вожаков повесить в их селах, остальных расстрелять».
Леса Тамбовской губернии были залиты сильнодействующими отравляющими веществами, количество отравленных, искалеченных и больных осталось неизвестным, навеки похороненным в архивах мрачного ведомства Феликса Дзержинского.
Тухачевский стал одним из самых знаменитых героев гражданской войны. И перед Великой Отечественной войной получил звание Маршала Советского Союза в первой пятерке. Фамилия Тухачевского упоминалась часто, портреты его украшали стены многих зданий, их носили и на демонстрациях во время праздников. Он тогда был нужен и широко востребован, но в 38-м году во время расправы Сталина с руководством Красной Армии ему было предъявлено обвинение на пародийном суде в отравлении целой губернии.
А особо уполномоченный Чека Павел Берестов получил значок и звание Почетного чекиста.
Правда, позднее он вспоминал об этом с горечью. Министерство страха любило время от времени чистить свои ряды. И четвертый по счету хозяин Лубянки Ежов списал его в ад.
2.
Жена одного из известнейших комдивов бывшего прапорщика Владимира Николаева Наталья Вересковская прошла всю гражданскую войну рядом с мужем. Когда он получил дивизию, служила политбойцом при Политотделе, вступила в партию большевиков, разъясняла бойцам текущий момент, открыла школу по ликвидации безграмотности, помогала мужу, как только могла.
В конце гражданской войны дивизию Николаева сняли с фронта, участие во взятии Крыма она не принимала. Дивизия по формальному окончанию гражданской войны была переброшена под Москву в капитально отстроенной военный городок, где до революции располагалась какая-то отборная часть. Кирпичные двухэтажные казармы стояли строгими рядами вдоль главной улицы, замыкаясь отлично ухоженным плацем. Артиллерийский парк находился за жилыми корпусами, командиру полагался особняк рядом со штабом, а остальные командиры жили в удобных отдельных квартирах.
По выходным дням в большом, гимнастическом зале клуба непременнейшим образом устраивались танцы. Жены командиров, в основном, недавние крестьянские хохотушки, с огромным удовольствием отплясывали под гармошку польку, кадриль и краковяк, а их мужья зачастую заказывали и «русского», из всех сил топоча сапогами по наборному паркету. Наташа попыталась было играть им на рояле, пылившимся здесь же, но они дружно отказались:
— Барская музыка!
Бывшие офицеры, которых в дивизии было много, не посещали эти пляски. Прежде всего это были работники штабов батальонов, полков и самой дивизии, а также почти все командиры частей, начиная с батальонов. Они с женами и дочерьми на выданье собирались вечерами в актовом зале, где стоял превосходный рояль, на котором попеременно играл кто-либо из присутствующих. Здесь в ходу были вальсы, полонезы и даже мазурка, которую очень любила Наташа. А в перерывах отдыхали за уютными разговорами и чаем из самовара с колючим синеватым колотым сахаром. И кто-нибудь из бывших офицеров
