тугая листва. Пахло разогретыми соснами и земляникой, и Капочка, присев, уже собирала в ладошку редкие ягоды. Потом сказала:
— Закрой глаза, открой рот.
Костя крепко зажмурился, и она высыпала ему в рот землянику.
— Вкусно?
Он чуть коснулся губами ее сладкой земляничной ладони. Сердце грохотало, заглушая птичьи голоса, хотелось прикоснуться, прижаться хоть на мгновение к ее губам, но он не смел. Он испытывал почти священный трепет и, случайно касаясь ее платья, поспешно отдергивал руку.
— Ты хотел бы стать Робинзоном?
Он с трудом расслышал, что она спросила. Глянул, словно вынырнув:
— Нет.
— Почему же нет?
— Капиталист он. Идеология капитализма, все себе да себе.
— Так ведь не было же больше никого!..
— А Пятница? Зачем он Пятницу слугой сделал?
— Слугой… — Капа подозрительно заглянула в его глаза. — Неужели для тебя это главное в Робинзоне Крузо?
— Нет вообще-то… — Костя хмурился, думал. Потом сказал: — Главное, человек не может один. Без общества, без коллектива, без… — Он запнулся. — Без друга. Ты не согласна?
— Вот ты какой… — удивленно протянула Капа и, неуловимым движением подобрав платье, опустилась на траву. — Ты, оказывается, и спорить умеешь?
— Если нужно… — Костя сел рядом, позаботившись о дистанции. — С Федей приходится.
— А с Сенечкой Киновралем?
— А зачем с ним спорить? Он в стихах весь. В стихах да в Кате.
— В стихах да в Кате… — повторила Капа. — Катя счастливая, правда?
— Не знаю. Федор говорит, что счастья вообще нет, потому что счастье — это миг.
— А ты как думаешь?
— По-моему, миг — это счастье для пауков. Слопал муху — вот и все счастье. А для человека…
До сих пор он говорил, не поднимая головы, а тут вдруг поднял. Поднял и увидел ее глаза: серые, с рыжими блестками… И сразу пересохло во рту, гулко загудело в ушах, и он, уже не соображая, неуклюже, по-телячьи ткнулся лбом в ее колени…
— Эх, ребятки, бычков не видали тут?
Костя рванулся в сторону, перелетел через куст, вскочил, часто моргая и задыхаясь. А Капа и не шевельнулась: одернув платье, невозмутимо поправляла прическу.
— Бычков, спрашиваю, не встречали?
Проморгавшись, Костя обнаружил маленького замшелого деда-опенка: в мятых штанах, сатиновой рубахе и нелепой соломенной шляпе с огромными полями. У деда были хитрые выцветшие глазки, плешивая бороденка и корявые, растоптанные ступни.
— Каких бычков?.. — с трудом спросил наконец Костя.
— Колхозных. Вчерась на ферму не заявились, вот сегодня меня и послали искать заместо воскресного чина-почина. Два бурых, один пегий…
— Не знаю, — сказал Костя.
— А вскочил, будто своровал чего. — Дед хитро посмотрел на невозмутимую Капочку. — А может, своровал?
— Он, дедушка, не грабитель, — ласково улыбнулась Капа. — Он в армию завтра идет.
— Полезное дело. — Дед уселся на соседнюю кочку и достал кисет. — Сам служил, полезное дело. Табачком балуешься?
— Я не курю.
— Ну, закуришь еще. Жизнь, она длинная, в ней обязательно даже закуришь. От тоски.
— В нашей жизни нет никакой тоски, — недружелюбно сказал Костя.
— А она не в жизни, тоска-то. Она в человеке заводится. И ежели ты не вор, — тут дед опять хитро покосился на девушку, — то может тоска та в тебе завертеться, и станешь ты ее дымом из себя выживать. Вот так-то. — Он поднялся. — Ну, счастливо вам, парочка, — барашек да ярочка.
— Спасибо. — Капа встала. — А что значит счастливой быть?
— Ну, тебе, значит, жизнь перелить в сынка или в доченьку. А стриженому твоему — вырастить их да на ноги поставить.
— А вам?
— А мое счастье — помереть в одночасье, — улыбнулся дед и шустро затопал через поляну, — Дедушка!..
Капа догнала его, о чем-то потолковала, долго махала вслед. Потом вернулась с ломтем ржаного хлеба, густо посыпанным солью. Она отломила от ломтя маленький кусочек, а остальное протянула Косте:
— И лучше не спорь. Ешь и не спорь со мной.
Костя был голоден и не спорил. Только дожевывая этот необыкновенно вкусный хлеб, проворчал непримиримо:
— А насчет счастья он неправду говорил, дед этот. Неправильное у него представление о счастье, частное какое-то.
— Как у Робинзона Крузо? — не без ехидства спросила Капа.
— В общем, да, — сказал Костя. — Зачем он жил, Робинзон этот?
— Как — зачем? Чтобы выжить.
— Значит, есть, пить, спать? Так для этого и те бычки живут, которых дед искал. А я — человек, мне этого мало..
— А что же тебе надо?
— Не знаю. — Костя вздохнул. — Может, это еще понять нужно? И, может, человеческое счастье в том и состоит, чтобы понять, для чего на свете живешь?
— Может быть… — Капа тоже вздохнула. — А я знаю дорогу в деревню.
— А зачем нам в деревню?
— За молоком, — неопределённо сказала она. — Сколько времени?
— Двенадцать часов без четверти.
— Вот видишь. — Она опять вздохнула. — Кажется, нам пора.
Мир стал тускнеть, наливаться свинцом, и даже сосны вдруг зашумели тревожно. Костя огляделся. С запада шла низкая черная туча.
— Гроза, — сказала Капа. — Все равно придется идти в деревню.
Костя промолчал. Она подождала ответа, вздохнула и пошла вперед — вниз, к невидимой речке. А он послушно шел следом…
Сосновый лес незаметно перешел в сырой осинник, сквозь кусты блеснула медленная и запутанная лесная речка. Они спустились к воде и нашли кладку — два неошкуренных березовых ствола. Капа сняла тапочки, первая осторожно ступила на скользкие бревна.
— А знаешь, зачем я у дедушки хлеб выпросила? — вдруг спросила она. — Есть такая примета: если поесть от одного куска…
Босая нога скользнула с гладкой березы, Капочка взмахнула руками и, ахнув, полетела вниз. Костя прыгнул следом: ему было по пояс, но Капа падала боком и угодила под воду с головой. Костя подхватил ее, мокрую, испуганную, жалкую. Схватил, прижал к груди и замер, боясь, что она рванется, оттолкнет… Но она молчала, и он долго стоял в воде, бережно держа на руках ее невесомое тело.
— Тапочки!.. — вдруг крикнула она. — Я же тапочки утопила!..
Они бестолково бросились к берегу, завязли в осоке, упали.
— Может, они еще плавают?
Костя побежал, шурша мокрыми штанинами. Метался по берегу, распугивая лягушек, — тапочек нигде не было. Так и вернулся ни с чем, а Капа еще издали закричала:
— Не подходи!..
