осторожно бил по футляру камнем, вцепившись в одну половину и заклинив вторую в подвернувшейся трещине, что было сил пытался повернуть ее, и даже нехорошо ругался, прекрасно понимая, что уж это никак не сможет помочь.
Под таким натиском футляр не устоял. Он треснул вдоль, крышка со скрипом повернулась и постепенно снялась. Как я и ожидал, в футляре находилось несколько пластиковых листков с неровными строчками, набранными в спешке и оставленными карманным печатателем. Я попытался разглядеть буквы, но они сливались почти в сплошной серый фон, так что даже глаза заболели.
Я посмотрел на небо.
За всеми этими расчистками я только сейчас обратил внимание, что солнце клонится к закату. Оставаться на ночь под открытым небом я опасался — ночные хищники на Гессоните были активны и достаточно опасны, нападая группами даже на более крупную добычу. Становиться такой добычей я не собирался. Надо было возвращаться к Клыку и ночевать у него. Конечно, не хотелось вновь его беспокоить, но совесть меня мучила мало: причина возвращения была уважительной. Не каждый же день совершаешь археологические открытия.
Почему я был так уверен, что листки откроют мне истину, не знаю. Но так и оказалось.
4. Гессонит
— Я нашел развалины поселка, — первым делом сообщил я гессу, когда вернулся.
Он нахмурился и что-то недовольно проворчал. Странно. Не он ли сам показывал мне, где искать дома? Или он хотел, чтобы я там и остался?
— И еще я нашел там это, — я предъявил Клыку свернутые в трубочку листки. — Сейчас почитаю.
Гесс внимательно посмотрел на меня, словно оценивая — смогу ли я разобраться в древних письменах, и сделал отгоняющий жест. Дескать, уйди подальше, не хочу с тобой дела иметь. Не хочет — не надо. Мне, чтобы прочитать, только свет нужен. Костер не так ярок, как хотелось бы. Сюда бы тирби-тиль… Но ее не было, и где она порхает — я не знал.
Я подумал и отложил чтение до утра.
«…Ты, читающий это, уже не увидишь нас. Нас нет. Мы — мертвы.
С тех пор, когда Айвона забрали на операцию, прошло немногим более месяца. Каждый день кто-то заболевал, и его забирали в стационар. Микрохирурга даже не надо было перепрограммировать: симптомы у всех были одинаковыми, и всем требовалось одно — вскрытие черепа и воздействие на мозг. Я не хирург, и даже не врач. Но когда зарубцевались швы, и Айвон вышел к нам, еще не заразившимся, я не узнал его. Куда делся огонь в глазах? Нетерпение, порывистость в словах и движениях, энергия, от которой до его болезни некуда было деваться окружающим? Спокойный, рассудительный, молчаливый. Возможно, такой Айвон кому-то нравился больше, но, в любом случае, он стал другим.
Да, болезнь. Симптомы такие: апатия, упадок сил, отказ от любой физической деятельности, вплоть до употребления пищи и воды, работы легких, сердцебиения и, как конечный итог — прекращение жизнедеятельности. По внешним признакам казалось, что мозг отключает от себя всю периферию, мешающую ему в поисках абсолютной истины. Поначалу с этим боролись поддерживающими методами: внутривенно кормили и поили, подключали искусственные органы, ставили чипы, заставляющие сокращаться мышцы под командами оператора или программы.
К сожалению, столько аппаратов у нас не было. Мы могли обслуживать максимум двоих, но с каждым днем симптомы проявлялись у всё большего числа колонистов. Как известно, смерть членов колонии означает гибель самой колонии — и пропорция выживаемости ниже, чем на Земле. И я нисколько не виню Расмуссена, который решился на операцию.
Не знаю, сам он придумал такой способ, или ему подсказали с Земли, но смысл его был такой: установить в мозг чип, который будет компенсировать недостающие сигналы. Своеобразные костыли для мозга.
Для установки Расмуссен выбрал почти варварский способ: вскрытие черепной коробки. Первую операцию сделал сам, а потом сутки настраивал микрохирурга: одному было не успеть вылечить всех страждущих.
Я сам вызвался помогать: в технической поддержке ничего сложного не было, а смотреть, как умирают люди, я не мог. Айвон первым лег под пилу, а потом колонисты без остановок друг за другом пошли. Так что, кроме пяти человек в самом начале, включая тех, кого на искусственных органах держали, никто больше не умер.
Пока выздоравливающие лежали в реабилитации, я не особенно к ним присматривался — слишком много дел навалилось на не заболевших колонистов. Только техника и спасала. Под палаты приспособили всё, что можно, включая здание администрации, а сами жили во временных куполах — тесно и противно. Мы их ждали, этих больных, когда они снова работать смогут.
Айвон глянул на нас снисходительно и куда-то пошел прочь от санитарного блока. Не сразу догадались его окликнуть. Он остановился, подождал, пока мы подбежим к нему, и пошел дальше — спокойный и молчащий. Нет, когда его спросили, он ответил. Но и только. Никак не получалось заинтересовать его нашими проблемами. Он делал только то, что был должен по штатному расписанию. От Айвона отстали, тем более что Расмуссен стал выпускать по несколько человек сразу.
Они выходили спокойные, как один. Одинаковые. И даже говорили с нами, не прооперированными, одними и теми же словами. Я подозревал, что и мысли у них были едины. Что они думали? Мне казалось, что совсем не то, что раньше. Обычные житейские радости не волновали их. Что такое радость? Грусть? Злость? Сожаление? Выбор варианта? Любовь, наконец? В какой-то момент мне начало казаться, что вокруг меня сплошные андроиды.
Сложно было сосуществовать рядом с ними. Смотришь — он человек, а ведет себя совсем иначе. И это несоответствие очень раздражает и отвлекает. Те, кто заболел в самом начале, уже выздоровели, но почти каждый день появлялись новые. Странная эпидемия — число больных долгое время оставалось одинаковым — на смену вставшим с койки приходили новые люди. Как конвейер какой-то. Я всё ждал, когда закончатся неболевшие, а в стационар снова пойдут Айвон и остальные из первого круга. Складывалось впечатление, что основная деятельность колонистов в том, чтобы полностью загрузить медицинское оборудование колонии, чтобы оно не простаивало. Своеобразное испытание техники — а когда же она выйдет из строя? — с использованием живых людей.
К счастью, ничего не ломалось. И даже программное обеспечение не сбоило. Расмуссен заболел.
Наверно, у меня был стресс: ни за что не хотелось браться, страшно было даже подойти к технике. Врач сам настроил микрохирурга и лег под нож. Мне оставалось только нажать кнопку включения. А я никак не мог заставить себя сделать это. Казалось, я больше не увижу Расмуссена. И в этом был свой резон — ведь никто из выздоровевших не остался прежним.
— Жми, — сказал он, — не надо жалеть. Всё спланировано.
Я нажал, да.
И недели не прошло, как врач позвал меня. Выглядел он плохо — бледный, странно лиловые вены бугрились под кожей, а в волосах светилось что-то розовое.
— Умираю, — сказал Расмуссен.
— Как это? — возмутился я. — Никто же не умер после операции, все живы!
— Раритет. Да ты не смущайся, все там будем, ты же понимаешь…
— Но вы, но я…
— Да, ты. Для чего позвал? Инструкции дам. Операции-то еще будут, а ты парнишка смышленый, справишься. Прооперируешь всех до конца — рутина. Так что не бойся.
— А потом? Что дальше? Как они с чипом этим жить будут?
— Сейчас же живут, — врач неловко пожал плечами.
— Чип не будет отторгаться? На сколько его хватит? Не придется ли по новой делать операции?
