– Не знаю. Мы с Артуром очнулись в какой-то комнатушке тут, неподалеку. Потом нас сюда привели – с час назад, примерно.
– Понятно, – кивнул Зислис. – Та же песня. И что?
Он вопросительно глядел на Хаецкого, который обыкновенно знал все и обо всех на Волге. Но сегодня ситуация складывалась совсем иначе, чем обычно.
– Откуда я знаю? – Хаецкому, похоже, и самому было неуютно. Отвык от неопределенности. – Покормить обещали. А вы устраивайтесь, устраивайтесь… Вон те две койки свободные.
Зислис в который раз за сегодня глубоко и шумно вздохнул.
– Паша, – обратился он к Суваеву. – Ты у нас все знаешь. Где мы? На крейсере свайгов?
Суваев отрицательно покачал головой:
– Нет. По крайней мере, о таком корабле я ничего не знаю. Думаю, мы находимся на той громадине, из- за которой вся каша и заварена.
– Которая над океаном висела? – уточнил Зислис.
– Именно.
– Хотел бы я знать, что это означает…
Зислис резко обернулся, и вдруг заметил десятки глаз, обращенных к ним. Почти все, кто был в камере, собрались в проходах у коек. И все слушали их, затаив дыхание. В первых рядах – Фломастер, Ханька, служака-патрульный, какие-то мрачные и небритые ребята с упрямыми подбородками и мозолистыми руками…
И в этот момент снова отворилась дверь. Ввели еще четверых – первым из людей в камеру ступил Валера Яковец. Вторым – Женька Хаецкий. Третьим – Прокудин, а четвертого Зислис не знал.
За следующий час свайги набили камеру людьми до отказа. Не осталось ни одной свободной койки.
Над Новосаратовым в это время как раз должно было рассветать.
«Веселенькое получилось утро!» – подумал Зислис мрачно и решительно взглянул на Суваева.
– Ну-ка, Паша! – сказал он твердо. – Пойдем-ка потолкуем в уголке…
27. Роман Савельев, старатель, Homo, планета Волга.
До рассвета мы даже умудрились кое-как подремать. Успокоившаяся Юлька показала мне как включить внешнее наблюдение, и я так и отрубился в кресле у пульта. Снаружи было темно и тихо, только ветер заунывно свистел над карстовыми разломами.
На душе было как-то не так. Не то чтобы гадко, а как-то неспокойно, что ли. Я глушил чувство вины, но оно продолжало помаленьку грызть. Особенно грызла досада за пацана-Борьку – если уж сделал его сиротой, надо было хоть защитить. Волчье время, так его через это самое…
Так я и досидел до конца ночи. То проваливаясь в чуткое забытье, то просыпаясь и приникая к экранам. Но до утра нас не трогали. К счастью.
Очередной раз проснулся я от вызова видеофона – он прозвучал в тишине с эффектом разорвавшейся бомбы. Меня подбросило в кресле, а рука мгновенно нашарила на поясе бласт.
Экраны стали не черными, а светло-серыми: снаружи рассветало и инфрадатчики сами собой отключились. Скользнув по экранам взглядом, я дотянулся до видеофона. И почему-то ответил без изображения, только голосом.
– Ну?
– Рома?
Я облегченно вздохнул: говорил Риггельд. Его немецкое придыхание ни с чем не спутаешь.
– Фу, – расслабился я. – Это ты.
И включил изображение – рядом с пультом сгустилась голограмма и одновременно зашевелились три передающие камеры, отсылая Риггельду мою картинку. Савельев, полусонный, в кресле.
Рядом незаметно и вкрадчиво оказался Чистяков, а спустя секунду из-за ширмочки выпорхнула радостная Юлька.
– Курт! Ты жив?
– Скорее да, чем нет, – философски ответил Риггельд.
Юлька вымученно улыбнулась – не знаю уж, на чем она держалась все это время. Я встал и усадил ее в кресло перед пультом.
– Ты где, Курт?
– В Новосаратове. Смагин прилетел?
– Да, – ответил я. – С Янкой. Вот он.
Смагин, несколько утративший ночную бледность и приятно порозовевший, шагнул в передающую зону и сделал Риггельду ручкой.
– На нас нападали, Курт. Ночью.
Риггельд помрачнел. Я продолжил:
– С нами американер один был… и пацан малолетний. Их захватили. А мы все уцелели, слава богу. Хотя, какая к черту слава…
