– Скорость он гасит. Да и не в скорости дело.
Зислис оторвал взгляд от экрана и в упор поглядел на Веригина.
– Что-то мне подсказывает, Лелик, что этой штуковине скорость не помеха. Даже на горизонтали.
Веригин сдавленно промолчал. Девочки-телеметристки трещали клавишами, как угорелые, и Зислис сразу заподозрил очередные новости.
Так и есть: телеметрия засекла еще одного гостя. Размером поскромнее, но тоже не маленького. Идеально очерченный тор, слабо мерцающий на фоне звездной россыпи.
– Твою мать!!! – заорал Суваев вскакивая. Секунду он стоял у своего пульта, потом схватил со спинки кресла куртку и опрометью бросился к выходу.
– Э! Э! – запротестовал Бэкхем, начальник смены. – Ты куда?
Суваев замер, уже в дверях. Обернулся.
– Сначала домой, за семьей. А потом – на космодром.
Все в сухопаром американере – от голоса до позы – выражало демонстративный протест поведению подчиненного. Как старший Бэкхем не мог допустить, чтобы смена разбегалась. Да еще в такой горячий момент.
– Оператор Суваев, вернитесь на рабочее место!
Официальный Бэкхем выглядел жалко, если честно. Но Суваев сейчас не испугался бы и Тазика.
– Место? – рявкнул он зычно. – Какое, ядрить, место? Вы знаете что это? – Суваев ткнул пальцем в материализованный телеметрией бублик на экранах и скользнул взглядом по коллегам, рассредоточенным по всему залу. – Не знаете? А я знаю. Это линейный крейсер свайгов.
И Суваев стремительно выбежал за дверь.
4. Юлия Юргенсон, старатель, Homo, планета Волга.
Юльку отчаянную знали везде. По всей Волге. А уж на космодроме ее знал и боготворил каждый ангарный пес, потому что собак Юлька любила сильнее, чем людей.
Впрочем, космодромная братия Юльку тоже любила. Даже двинутые на прыжках с парашютом ребята с Манифеста.
Сейчас Юлька направлялась именно на Манифест. Серые пузыри космодромных модулей остались далеко на западе; вместо траченной маневровым выхлопом земли под ногами шумела нетронутая трава. Манифест, старый аэродром, прибежище фанатов-парашютистов. Неизвестно отчего, но на Волге каждый двадцатый становился фанатом-парашютистом, и от желающих приобщиться к старинному виду спорта не было отбоя. Зубры Манифеста быстренько организовали платные прыжки и обучение новичков. Нельзя сказать, чтобы Манифест приносил особую прибыль: все денежки без остатка съедались ценами на горючее для двух архаичных бипланов и винтокрылого монстра «Шмель-омега». Кроме того, эти атмосферные летуны периодически требовали ремонта и запасных частей, которые ввиду антикварности тоже стоили немало. Кроме того, каких-то денег приходилось платить тройке авиатехников и двум пилотам, потому что авиатехники и пилоты, как и всякий живой индивидуум, иногда испытывали голод и жажду, а кормить бесплатно на Волге перестали сразу же после возведения шпилястых корпусов директората. Причем голод голодом, но жажда у этих наземных авиаторов порой принимала такие колоссальные формы, что пилоты и техники наутро просто не в состоянии были явиться на летное поле, и за штурвал приходилось сажать кого-нибудь постороннего. Та же Юлька-отчаянная довольно часто пилотировала бипланы и винтокрылого монстра «Шмель-омега». Просто так, из желания полетать на древних аппаратах.
За это Юльку любили на аэродроме еще сильнее.
Плосковерхая, с зубцами, похожая на большую шахматную ладью башня Манифеста вставала прямо из травы. Вокруг ютились низенькие домики, больше походившие на бараки, где маньяки-парашютисты вечерами после прыжков глушили водку и распевали песни. За башней располагался бар «Медуза» (Юлька сначала удивилась, у воздушного люда – и вдруг морское название, но потом выяснилось, что медузой называется какой-то особенный причиндал для парашюта) и волейбольная площадка, а еще дальше – автостоянка. Машины с гравиприводом обыкновенно жались ближе к бару, а колесные беспорядочным стадом застывали в кустах ракит и плакучей жимолости. Ночью в жимолости орали соловьи и пересмешники, даже развеселые горластые песни гуляющих прыгунов их не пугали.
Чуть в стороне от башни вдоль кромки летного поля выгибались лоснящиеся спины куполов над ангарами-капонирами, прибежищем летной техники.
На этот клочок целины у самого Новосаратова никогда не садились звездолеты – им хватало пыльного простора космодрома. Сюда не садились планетолеты старателей и стратосферные джамперы-ракетопланы патруля. Даже Юлька, свой человек на Манифесте, не позволяла себе сажать кораблик, гордо зовущийся «Der Kenner», «Ценитель», на дикие травы старого аэродрома. Всегда снижалась на границе посадочной зоны частного сектора и к башенке прыгунов топала пешком.
Как сегодня.
– Спортсмены, записавшиеся на восьмой взлет приглашаются на старт… – донес ленивый ветерок. Юлька ускорила шаг.
«Шмель-омега» с открытой задницей-рампой лениво вращал винтом на старте. На дорожке перед башней нестройной толпой переминались местные завсегдатаи; от разноцветных пестрых комбинезонов рябило в глазах. На верхушках шлемов у некоторых диковинными гребнями торчали трубки видеообъективов – Юлька сразу поняла, что прыгать собираются зубры, ГА-шники. Воздушные акробаты. Которые перед раскрытием из собственных тел и конечностей составляют разнообразные фигуры и комбинации фигур. С поверхности все это выглядело весьма впечатляюще, при условии, что наблюдатель обладал достаточно острым зрением или, на худой конец, широкоугольным телевиком. Сейчас народ ждал, пока воздух над аэродромом очистится. А пока воздух над аэродромом цвел десятком выпуклых полусферических куполов, а где-то далеко на востоке трудолюбиво жужжал биплан.
Перворазников всегда бросали на полусферических куполах с принудительным раскрытием. Примерно треть из перворазников забывала отключать автоматику запаски после раскрытия основного, и с какого-то момента падала под двумя куполами, похожими на развалившиеся створки морской раковины такураллии. Сходство усиливалось тем, что купола запасок обычно были светлее ткани основных; а у такураллий одна из створок всегда грязная – та, что погружена в ил. Красивое зрелище, думала Юлька, но зубры-акробаты
