— Меня могут спросить, — предупредил подполковник.
— Я укажу. Да ви е сладко.
— Благодаря ви, — подполковник разлил вино в глиняные чаши. — На здраве, брат.
— На здраве, Гавриил.
Братья выпили, и Федор с молодым аппетитом накинулся на еду. Гавриил нехотя отщипывал хлеб. Спросил скорее чтобы нарушить молчание, чем из любопытства:
— Что пишет Василий?
— Изволь, — Федор развернул письмо. — У Маши благополучно отрастают волосы, начала музицировать. Коля в гимназии… Далее идет нечто невразумительное: он, видишь ли, не согласен с графом Толстым. «…А если кумиры ваши начинают излагать ложь, уйдите, дабы сохранить великую любовь в сердце своем. Вот почему я решительно попросил освободить меня от обязанностей учителя…» Как это тебе нравится?
— Каждый волен поступать согласно собственной совести.
— А деньги как он будет зарабатывать?
— Олексины стали думать о деньгах, — невесело усмехнулся Гавриил. — Васька прав, Федор: не сотвори себе кумира.
— Есть люди, которых ничему не учит жизнь, брат.
— И знаешь, они мне по душе: им можно доверять. — А вот тем, которые все время тщатся попасть в ногу с веком… — он помолчал. — Кумир, Федька, может быть в разном обличив, ты не находишь? Карьера — это ведь тоже кумир.
— Возможно, — Федор достал из стоявшего на полу саквояжа, измятый пакет. — Знаешь, что это? Рекомендация полковника Бордель фон Борделиуса. Хватило же у меня характера самому себя отрекомендовать. И заметь, не в гостиной.
— Не понял, извини.
— А я понял, что мое предназначение — служить отечеству в военном мундире, — напыщенно сказал Федор, кинув пакет в саквояж. — Васька, конечно, блаженный, но куда честнее нас поступает. Страшно не тогда, когда кумир рушится, — страшно, когда он создается.
— Когда рушится, тоже страшно.
— Le roi est mort — vive leroi! Умер монарх, но осталась монархия: что же тут страшного? Страшно, когда идея подменяется кумиром, когда уже не он ей служит, а она ему: именно об этой метаморфозе предупреждала Библия.
— Уж не стад ли ты социалистом, полковник Олексин?
— России вреден социализм, Федор, ибо взрослели мы под скипетром, в чужие дела не совались и в переселении народов не участвовали. И мощь наша — в самодержавии, а не в парламентских дебатах. Но, — Гавриил понизил голос, — государь не всегда олицетворяет собой идею монархии. Хуже того, порою он дискредитирует ее, давая пищу различным социальным вывихам. Как в этом случае должен поступить честный офицер?
— Полагаю, он всегда должен оставаться честным.
— Он должен взять на себя всю ответственность за своего сюзерена и в меру сил своих очистить святую идею от пятен.
— Красиво, но маловразумительно, — усмехнулся Федор. — Мы словно поменялись местами. Война — всегда рокировка: у кого длинная, у кого — короткая. Насколько я понял, ты хочешь подать прошение об отставке?
— Я хочу оставить армию без всякого прошения.
— Как? Изменить государю, которому присягал?
Болгарин принес скару, и он замолчал. Продолжил, когда мясо было разложено и хозяин ушел.
— У нас в роду не было предателей, Гавриил!
— Я не обязан сохранять верность человеку, предавшему целый народ, — сказал Гавриил, помолчав. — Во имя политики он поступился честью России, а я во имя чести России поступлюсь фамильной политикой и не напишу прошения.
— Ты опозоришь всех нас, Гавриил, — тихо сказал Федор. — Я через Скобелева обещаю тебе отставку с мундиром и пенсией. Получи ее и делай что хочешь, хоть поднимай восстание команчей.
— Каждый отвечает за историю, Федор. Не «мы отвечаем за все», а «я отвечаю за все» — вот истина, ради которой стоит жертвовать.
— Сначала уйди со службы.
— Мы, Олексины, никогда не просили милостей у государей: так когда-то сказал мне отец.
— Вот вы где, командир! — к ним подходил молодой болгарин. Поклонился Федору, чуть понизил голос: — Все готово, Здравко — в Рильском монастыре, коня — у Младенова.
— Иди, Митко, я догоню, — Митко вышел, и Гавриил поднял чашу. — Прощай, брат. Вряд ли мы увидимся с тобой.
— Гавриил, я прошу тебя…
— Прощай, Федор, — Гавриил выпил чашу, поклонился и вышел.
Федор долго сидел молча. Подошел пожилой болгарин, начал убирать посуду. Федор посмотрел на него, сказал вдруг:
— Перо, бумагу, чернила. Живо!
На рассвете 5 октября 1878 года воевода Стоян Карастоянов с четырьмя сотнями четников и повстанцев атаковал турецкий гарнизон в Кресне — селе, расположенном в Пиринском горном массиве, отошедшем к Восточной Румелии по Берлинскому трактату. Так начался последний акт трагедии болгарского народа, вошедший в историю под названием Кресно- Разложенского восстания.
Турецкое правительство спешно стягивало войска. Отлично вооруженные регулярные турецкие части клиньями вонзались в охваченные восстанием районы, башибузуки сжигали села, терроризировали население, убивали мужчин и угоняли женщин. Как ни велико было мужество и стойкость повстанцев, турки к концу 1878 года сумели разрезать восставший край на части, изолировать отряды друг от друга, лишив их связи и заперев в горах.
Зима здесь была легче, чем на Балканах, а снега выпало много. Он шел часто, засыпал дороги и тропы, и турки прекратили попытки добить окруженный отряд. Патронов почти не осталось, и кончалась еда, а вместе с четниками в горах прятались сотни женщин и детей. Командиры разослали опытных горцев во все соседние четы с приказом во что бы то ни стало раздобыть боеприпасы, но посланцы не возвращались и давно не подавали вестей.
Перед рассветом Гавриил проснулся от далекого грохота. Со сна подумал, что гроза, и не удивился: грозы в горах случались и зимой. Накинул полушубок, вышел из землянки. С однообразно серого неба сеял снежок.
— Слышал гром? — спросил он у немолодого четника, сидевшего у костра.
— То не гром. Обвал может быть. Меченый придет — скажет: он в полночь к дороге ушел.
Меченый возвратился часа через два. Сразу прошел в землянку, где ждали Гавриил и Отвиновский.
— Патронов не будет.
— Откуда известия? — спросил Отвиновский. — Митко вернулся?
Меченый сел у входа, долго переобувался, вытряхивал снег. Гавриил и Отвиновский молча ждали, что он скажет.
— Слышали грохот? Митко вез патроны и попал в засаду. Два часа отстреливался, а потом взорвал патроны. И себя вместе с ними. Большая у него могила, — Меченый прошел к столу, разлил ракию. — Вечная память тебе, Митко. Кровь за кровь.
Все выпили. Стойчо налил себе еще.
— Не пей, — сказал Отвиновский. — Ты не ел два дня.
— Я замерз, Здравко, — Меченый хлебнул ракии, сел за стол. — Сколько у нас патронов?
— Чуть больше полсотни, — Отвиновский показал в угол. — Вот они все. Я отобрал у четников.
— А револьверных?
— К чему спрашивать? — тихо сказал Олексин. — Тут иная арифметика: у нас триста женщин и детей.
