действителен до конца текущего года.
– Я знаю. Спасибо.
Евстафий Селиверстович вышел.
– Значит, в Германию? – спросил Беневоленский.
– Да, в Лейпциг. У сыновей начинаются каникулы, а Варя поехать не сможет.
Аверьян Леонидович помолчал, поглядывая на задумчиво курившего Хомякова. Ситуация в известной мере позволяла обратиться с просьбой, но просить Беневоленский не любил и – маялся. Однако упускать такую возможность было по меньшей мере неразумно, и в конце концов, вдосталь помаявшись, он решился:
– Прошу простить, Роман Трифонович, за крайне бестактную просьбу, но положение у меня – птичье, коли уж начистоту.
– Ну, так и давайте начистоту.
– Вы не могли бы взять меня с собой, в Германию? Я вас не обременю, мне бы только за рубеж перебраться под вашим прикрытием. Документы у меня липовые, по ним я выезда не получу, да и в московской охранке лежит на меня «Дело», поскольку я когда-то был ею же и арестован. Старых друзей в Москве искать не решился, потому как здесь по инерции все еще очень бдительны, но косвенно установил, что кое-кто из них сейчас проживает в Швейцарии.
– От России не убежишь. «Из» – можно, «от» – не получается. Страна лесов, степей да перелесков, почему в ней так часто и «заблуждаются».
– Я не собираюсь бежать! – вспыхнул Беневоленский. – Я собираюсь работать ради ее блага. Извините за просьбу, коли отяжелила она вас. Говорил откровенно.
– Тогда и вопрос мой будет откровенным. – Хомяков, прищурившись, в упор смотрел на Аверьяна Леонидовича сквозь сигарный дым. – Ваши друзья – террористы?
– Нет, – сказал Беневоленский. – С террористами была связана Маша. Я исповедую иные взгляды.
– Какие же?
– Поэтапное разрушение существующего строя. На первом этапе – конституционная монархия, на втором – буржуазная республика. Без бомб, револьверов и террора, а, по-английски, путем парламентской борьбы.
– Когда говели?
– Вот это уже деловой разговор, – улыбнулся Аверьян Леонидович. – Говел, как говорится, давно и пока не собираюсь, Роман Трифонович. Не из вздорного каприза, а по той причине, что две трети священнослужителей активно трудятся на охранку.
Роман Трифонович молча пускал в потолок кольца сизого дыма. Беневоленский помолчал, сказал виновато:
– Если без говения невозможно…
– Возможно, все возможно, Аверьян Леонидович, – добродушно проворчал Хомяков. – Просто размышляю, какое прикрытие для вас выгоднее. То ли вы – коммерсант, то ли гувернер моих сыновей. Пожалуй, лучше всего – представитель моей фирмы. Справку о сем завтра же сотворим, а вы сегодня же передайте все документы Зализо. Я объясню ему, что и как он должен сделать, с вашего разрешения, с глазу на глаз.
– Благодарю, Роман Трифонович. – Беневоленский встал. – Сейчас принесу документы.
– Доброй ночи, – буркнул Хомяков и неожиданно улыбнулся. – Ох, и знатно напьемся же мы с вами, Аверьян Леонидович, когда границу пересечем!..
Поезда ползали медленно, то ли еще развивая силы свои, то ли уже нащупывая путь. Да и куда было спешить, если за окном по утрам возникал тот же пейзаж, в который с тоской вглядывался пассажир еще на вечерней зорьке. И ползущий по географии, вырванный из дней и семьи, из времени и житейских забот российский гражданин обязан был стать самым терпеливым существом из всего сущего на Земле, только бы не сойти с ума от бесконечного пространства за окном.
– Вам случалось ездить поездами по Европе, Надежда Ивановна?
– Случалось, Викентий Корнелиевич.
– Тогда, возможно, обратили внимание, что европеец никогда не смотрит в окно? А ведь он не лишен нормальной человеческой любознательности. Но – не смотрит. Либо ест, либо спит, либо уткнулся в книгу, но чаще – в газету или журнал.
– И при этом крайне редко заговаривает с соседом, – уточнила Варвара. – А у нас в третьих классах гомон стоит, настолько все горят желанием выговориться.
Они беседовали в вагоне-ресторане, ожидая, когда подадут заказ. Вагон катился солидно и неторопливо, никуда не торопясь. Как и официант с обедом. В полосе отчуждения никто никогда никуда не торопится.
– Европа выстроена по единому образцу. – Вологодов продолжал изо всех сил отвлекать дам от размышлений. – В Христиании и Праге цветут одни и те же каштаны, хотя, правда, и в разное время. В австрийской пивной или в английском пабе вам сразу же нальют пива, не спросив даже, хотите вы его или нет, уж коли подошли к стойке. А в греческой таверне или в парижском бистро вас непременно встретит грифельная доска с названием блюда, которое сегодня особенно удалось. Ничто так не упрощает жизнь, как общая скука. Я обратил внимание, что вы не отрываетесь от созерцания ландшафтов за окном, Надежда Ивановна.
– Да. Трудно.
– Завораживает, – сказала Варя. – Хотя каждый час видишь одно и то же.
– Завораживает само пространство. Леса да перелески, редкие поля да еще более редкие деревеньки, а
