– И впрямь кладбище никуда не влезает, – серьезно сказал Роман Трифонович. – Вот ведь какая оказия.
– …из-за чего я, собственно, и зашел. – Федор Иванович решительно проигнорировал хомяковское замечание. – Я принес три пригласительных билета на бал в Александровском зале. Но, кажется, не ко времени. Надежда очень напугана?
– Напугана? – спросила Варвара, появившись в дверях. – Что ты, братец. Она произнесла сегодня целых три слова.
– Что она сказала? – живо откликнулся Хомяков.
– Все то же. «Я устала, устала, устала.» – Варя села к столу. – Я, признаться, тоже устала. Счастье, что вернулась Грапа.
– Что прикажете? – спросил Зализо. – Бульон, суп-кресси…
– Только чаю. Есть «Черный лянсин»? Покрепче, Евстафий Селиверстович.
– Сам заварю, – сказал дворецкий и вышел.
– Я утром заезжал к психиатру, – тихо сказал Викентий Корнелиевич.
– Вы имеете в виду Авраамия Ильича? Спасибо, Викентий Корнелиевич, он был сегодня. Смотрел Наденьку, провел консультацию с врачами, поговорил со мной.
– Каков его вывод?
– Неутешителен. Считает, что Надя все еще ощущает себя на Ходынском поле. Фиксация ужаса, сказал он. Однако надеется, что Надя перейдет в состояние депрессии, с которой, по его словам, бороться проще.
– С депрессией бороться проще, он сказал?
– Да, друг мой. Сегодняшнее ее состояние Авраамий Ильич назвал состоянием активного самотерзания. Он считает, что Наденька винит себя в гибели Фенички. Может быть, даже подсознательно.
– Но как же так? – растерянно спросил Ваня. – Надежда Ивановна не может знать, что Феничка погибла. Никак не может знать.
– Представьте, Ваня, я задала тот же вопрос. Врач на это ответил, что мы недооцениваем голоса совести.
Евстафий Селиверстович принес чай и любимое Варей песочное печенье.
– Спасибо. Замечательный чай.
– Голос совести, – тихо, словно про себя повторил Каляев, но все его услышали в наступившей вдруг тишине.
– Самый громкий из голосов безгласной России, – вздохнул Василий Иванович.
– Мы простились сегодня с Феничкой, – сказал Роман Трифонович. – Завтра, послезавтра, на девятый день, наконец, станет легче, все знают это по личному опыту. Может… Может быть, сказать Надюше о сегодняшних похоронах?
– А не слишком ли это жестоко? – усомнился Викентий Корнелиевич.
– Жестоко, не спорю. Однако от этой жестокости может начаться отсчет девяти дней. И придет окончательное прощание.
– А если ей нужно прощение, а не прощание? – спросил Василий Иванович. – Представляете, что тогда будет?
– А кто способен дать прощение? – решился сказать свое слово генерал. – Горничной нет в живых, тогда – кто? Ее родители? Господь Бог? Какой высший судия?
Все промолчали.
– Не знаю, – сказала наконец Варя, и всем было ясно, что она отвечает не на патетические вопросы брата, а на неожиданное предложение Романа Трифоновича. – Авраамий Ильич обещал прийти послезавтра. Я спрошу у него.
– Спроси, Варенька, спроси. Клин клином вышибают.
– Возможно, что ты прав, Роман. Вполне возможно, – Варя встала. – Прошу извинить, господа.
И вышла. Все молчали.
– Что-то Николая нет сегодня, – вздохнул Хомяков.
– Служба! – со значением произнес Федор Иванович.
И неожиданно не к месту улыбнулся.
За сутки до этой неуместной генеральской улыбки капитан Николай Олексин был неожиданно востребован к командиру полка.
– Полку приказано выставить почетный полуэскадрон для встречи в Сергиевом Посаде Их Императорских Величеств. По повелению свыше полуэскадроном будете командовать вы, Олексин.
– По повелению свыше, господин полковник? – искренне удивился капитан.
– Именно-с. – Для гарнизонного полка это была высокая честь, но командира она почему-то не радовала. – Людей и лошадей отберете сами, как те, так и другие должны быть рослыми и выглядеть браво. Амуницию и все прочее начистить, чтоб глаза слезились.
– Будет исполнено, господин полковник.
