продемонстрировали свою мощь и силу, и глотать пыль ради замыкающего парад сборного полка московского гарнизона не имело никакого смысла. Ни политического, ни тем более семейного.
Впереди сводного московского полка рысил бравый полуэскадрон под командой капитана Николая Олексина. Но в густой пыли ни он никого не разглядел, ни его никто не увидел. Но, как позже выяснилось, для того чтобы быть замеченным, вовсе не обязательно, чтобы ты что-то разглядел или тебя кто-то увидел.
Затем был дан обед для московских сословных представителей, после которого генерал Федор Олексин заехал к Хомяковым.
– Попрощаться, – пояснил он. – Отъезжаю сегодня же вослед за государем.
– Вот как? – Варвара подняла брови. – Я полагала, что ты уедешь во вторник.
– Служба, Варенька, служба, – вздохнул Федор Иванович. – Да и загостился я в первопрестольной.
– Во вторник – годовщина смерти нашей матушки. Двадцать лет, Федор. И приедут все, кто об этом не позабыл.
– Я помню, – с некоторой досадой сказал генерал. – Но служба есть служба. Как там Надежда?
– Все еще – там.
Варя ответила сухо, и Федор Иванович сразу заторопился:
– К сожалению, я не смогу дождаться Романа Трифоновича, кланяйся ему. И братьям – мой поклон. И… Наденьку целуй.
– Благодарю. Ты очень любезен.
– Да, чуть не позабыл. – Генерал усмехнулся не без некоторого самодовольства. – Николая поздравь.
– С чем же?
– С орденом святого Владимира IV степени. Рескрипт о сем уже подписан государем.
И наскоро облобызав сестру в обе щеки, вышел с несколько излишней поспешностью.
В десять часов тридцать минут вечера того же дня государь и государыня изволили отбыть из Москвы в село Ильинское…
Глава двенадцатая
28-го мая, во вторник, исполнялось ровно двадцать лет со дня кончины матушки Анны Тихоновны. Много лет по традиции семья собиралась в Высоком, но с бегством Леночки и утратой Иваном «собственного лица», как однажды в сердцах выразился Федор, место поминания было изменено. Все обычно приезжали в Москву, к Хомяковым, заказывали панихиду, поминали, а на следующий день выезжали в Смоленск и уж оттуда – к родным могилам под белыми мраморными крестами. Не все, разумеется, поскольку многие уже служили, но старались все, кто мог.
Этот год был особым: ровно двадцать лет. Однако и обстоятельства тоже оказались особыми. Несчастье с Надеждой, ссылка Георгия и коронационная суета заставили пересмотреть сложившийся ритуал. Поразмышляв и отплакавшись, Варя вынуждена была отменить посещение Высокого, ограничившись лишь общим сбором в Москве. Она разослала длинные телеграммы по всем адресам, заказала панихиду и стала ждать братьев в собственном доме.
И мечтала, что в этот особенный для семьи день врачи разрешат Наденьке хотя бы на два-три часа вернуться домой. Однако Степан Петрович оказался непреклонным:
– Преждевременно, Варвара Ивановна.
– Даже просто повидаться с родными?
– Возобновим этот разговор через неделю. И непременно в присутствии Авраамия Ильича.
На следующее утро после отъезда государя императора Москва пробудилась в ином качестве. Азартная работа по украшению второй столицы к коронационным празднествам да и сами празднества были уже позади вместе с коронацией и Ходынкой, надеждами и разочарованиями, приобретениями и утратами. Наступала обычная жизнь, а посему, по мнению властей, ничто уже не должно было напоминать москвичам о трехнедельной суетности. Многочисленные гости начали разъезжаться со всех вокзалов, а в центре – и прежде всего на Тверской – снова застучали топоры и отвратительно заскрежетали гвозди, выдираемые из гнезд. Звуки созидания и разрушения порождаются одними инструментами, отличаясь лишь чисто эмоциональным восприятием.
Город разбирал декорации.
В семь утра Хомяков уже сосредоточенно просматривал бумаги, слушая домашние новости, которые считал нужным доложить Евстафий Селиверстович.
– Варвара Ивановна приказала подать завтрак в постель к девяти.
– В больницу поедет?
– Так точно.
– Надо бы Грапу хоть на день отпустить.
– Предлагал. Отказалась. Сказала, что Надежде Ивановне с нею спокойнее.
– Что спокойнее?
– Спать, Роман Трифонович. Надежда Ивановна только днем и спит, сама Грапе призналась.
– Худо, Евстафий, – вздохнул Хомяков.
– Худо, – согласился Зализо, украдкой глянув на кабинетные часы. – Господин Каляев просил принять его утром. Поезд у него в десять часов сорок пять минут. Должен вскоре подойти.
