Мы с Ломом смотрим друг на друга, и по безумному выражению лица другого каждый из нас понимает, насколько безумно собственное лицо. Я молча показываю ему большой палец и начинаю раскачивать засосавшийся в ил один сапог, потом другой. Отойдя от пруда метров на сто, обнаруживаем, что нас колотит до невозможности говорить – зубы выбивают дробь, – поэтому до самого дома мы идем молча и очень быстро (насколько это мне по силам в великанских сапогах и Лому в мокрых кроссовках, под отяжелевшими джинсами, истекающими водой).
– Сняли? – интересуется хозяйка, пока Лом без стеснения стаскивает джинсы в коридоре, а я – сидя на полу – сапоги.
После второй чашки чаю и бутербродов с холодной индюшатиной, нежно-розовой и такой мягкой, что ее можно намазывать на хлеб, Лом пожаловался хозяйке, что на ее пруд ходит «какой-то придурок, который в такую погоду купается голым».
– Да ничего, вода теплая еще. Август стоял какой хороший, – успокаивает его хозяйка, а я застываю с чашкой у рта, потому что этот самый «придурок» заходит в кухню, уже одетый, по-хозяйски усаживается за стол и наливает себе чай. Я сразу узнала это лицо, я его хорошо рассмотрела в пруду. Зачесанные назад белые с серым отливом волосы у него, естественно, мокрые, и глаза цвета холодной осенней воды странно гармонируют с цветом волос и обветренными красными скулами. Ему не больше тридцати. Тут меня вдруг посетила одна догадка, и для ее подтверждения пришлось заглянуть под стол. Точно. Те самые холщовые брюки и огромные сандалии. Заинтересованный Лом тоже заглядывает под стол. Я показываю ему язык, выпрямляюсь и делаю попытку вести светскую беседу.
– Простите, – говорю я самым приветливым тоном, – что мы помешали вашему утреннему купанию.
Детинушка, равномерно двигая челюстями, бесстрастно смотрит в мое лицо и никак не реагирует.
– Как водичка? – интересуется Лом. – Теплая?
На тыльной стороне ладоней мужчины следы от укусов или глубоких царапин. Он проследил за моим взглядом и посмотрел на мои руки. Спокойно взял одну, с поджившими позапозавчерашними царапинами и новыми, милицейскими, рассмотрел, усмехнулся, положил обратно.
– Это попугай, – объясняю я. – Соседский. А у вас – от лебедей? Они сильно щиплются?
Никакой реакции.
– Мой сын Богдан, – говорит хозяйка, и я замечаю, что глаза ее стали ласковыми и такого же, светло- серого с прозеленью, цвета. – Он немой. – Она подумала, посмотрела на сына и добавила неуверенно: – И, наверное, глухой… Я тут кофточку свою приготовила, может, не побрезгуете. Ваша-то совсем разодрана.
Хозяйка сидит на крыльце и курит. Я сижу рядом, закутавшись в телогрейку, и пью клюквенную настойку. Недалеко от сарая у небольшой копны сена парочка Мучачос наслаждается друг другом, то отпрыгивая в стороны с прижатыми ушами и вздыбленными загривками, то, сцепившись в один комок, катится воющим смерчем. В коротких перерывах между военными схватками они судорожно совокупляются, совсем как люди: кошка лежит на спине, расставив задние лапы и вцепившись в спину нависшего над ней кота растопыренными передними.
Лом ковыряется в машине, и по унылому отчаянию на его лице я понимаю, что сидеть мне на крыльце еще долго. Покосившись на бутылку, успокаиваюсь. Часа на полтора медленного потребления хватит, а там я впаду в то самое состояние вынужденного алкогольного отключения, которое Лом обещал мне вчера. Честно говоря, мне вполне хватило и утреннего лебединого шоу, но машина не заводится, собирается дождь, я только что исхитрилась съесть два яйца всмятку с засунутыми в яркий горячий желток кусочками сливочного масла, выпила кофе со сливками, которые пришлось соскребать с ложки кусками, и теперь накачиваюсь вкуснейшей настойкой (хозяйка гордо сообщила, что в ней градусов сорок, не меньше!). Двери ближайшего сарая открыты, оттуда из стойла выглядывает морда молодого бычка, он некоторое время наблюдает за Мучачос, потом за раздраженным Ломом и осуждающе трясет головой.
– Вы что-нибудь серьезное снимаете, – интересуется хозяйка, докурив, – или только брачные игры животных?
– Рекламные ролики, пилоты для начинающих фотомоделей, роды на память, экстремальные развлечения некоторых богачей – на случай, если развлечение окажется последним. Эти обычно перед затяжным прыжком с парашютом сразу после тридцатиминутного инструктажа говорят в камеру что-то значительное, как бы для потомства и на память родственникам.
– Что говорят? – заинтересовалась фермерша.
– Последний раз один директор банка сказал в камеру своему годовалому сыну: «Сынок, отвечай за себя, не будь козлом и прыгни хоть раз в Ниагару».
– Почему именно туда? – без энтузиазма интересуется женщина, зевая.
– Он объяснял, я уже не помню. У него не получилось. То ли проблемы с визой были, то ли не сдал инструктаж.
– Доить умеешь? – вдруг спрашивает хозяйка невпопад.
Я задумываюсь. Пожимаю плечами.
– Корова рожает совсем как женщина, – продолжает она, нагоняя на меня беспокойство. – Роды – это красиво, это природа. Я жду: со дня на день корова должна отелиться. Перехаживает. И телится не вовремя. Капризная она, норовистая. Не покрылась в свое время, пришлось зоолога вызывать два раза, вот теперь – ни туда ни сюда: теленок к зиме. Тебя это интересует?
– Теленок?
– Нет. Как корова телится.
Я пытаюсь понять, почему меня должен интересовать… как это? Отел? Должна же быть причина, по которой мне предлагают это великолепное зрелище. В бутылке осталась половина чудесной жидкости темно-красного цвета, почему нельзя просто посидеть и помолчать?…
– Понимаете, – еле ворочая языком, я пытаюсь поддержать беседу, – снимает в основном оператор. – Тут я чересчур активно кивнула в сторону злого Лома у машины и едва не свалилась со ступеньки вниз. – Я координирую, говорю, что делать, нахожу клиентов. А снимает – он. Сначала одевание, потом торжественную загрузку в самолет, а потом Лом висит на параплане и должен угадать, куда приземлится раскрывшийся или не раскрывшийся парашют отчаянного экстремала, и снять это на камеру. Он, конечно, не один висит, он висит в тандеме с оплаченным для этого случая инструктором, но с инструкторами есть проблема. Лом тяжелый, понимаете? К чему я это говорю… А, насчет отела коровы. Поскольку никакой особой режиссуры тут не потребуется и корова не будет говорить ничего значительного перед отелом, оператор справится сам, вот у него и нужно спросить, хочет он или нет снять такое потрясающее событие, как появление на свет теленка.
– Двух, – бесстрастно уточняет хозяйка.
– Двух?
– Да. У коровы – двойня. Трудные роды могут быть.
– И даже трудные роды. Я на сегодня, пожалуй, воздержусь от подобных зрелищ, спасибо вам большое, вы меня просто выручили, лебедей вполне достаточно, спасибо. Не знаю, что бы я делала и как бы вообще отмылась от неприятностей, если бы не ваша баня. Я так вам благодарна и с удовольствием заплачу за беспокойство, отличную еду…
– Да ладно. – Фермерша прерывает мои излияния шлепком ладони по спине, отчего я опять с трудом удерживаюсь на ступеньке. – Вообще-то у меня был умысел. – Она многозначительно кивает и почему-то решительно отбирает у меня бутылку.
– У…умысел?
– Ну да. Я хотела тебе предложить погостить пару деньков, но не знала, как заинтересовать. Ничего делать не надо, не хочешь снимать – не снимай! Валяйся, ешь, пей, могу тебя в бане парить по два раза в день, хотя это, наверное, вредно для здоровья. Сына моего видела?
Я киваю и закрываю глаза, чтобы ее лицо перестало двоиться.
– Ему давно пора понять, что есть на свете женщины. Если попроще, то он должен ощутить запах женщины, понимаешь?
– Нет, – отвечаю честно и на всякий случай незаметно нюхаю прядку волос, щекотавшую мне ухо.
– Ему придется понять, что со мной всю жизнь не проживешь, что на свете есть женщины, которые могут родить детей, есть еще кто-то, кроме матери. Он должен общаться, видеть побольше людей, слышать
