по самому стыку пересекающихся вариантов собственной судьбы.
Когда бабушка учила меня, шестилетнюю, не бояться смерти, она объясняла, что на самом деле я уже прожила на свете три тысячи двести сорок три раза и проживу еще тысячу восемьсот двадцать жизней в образе женщины, животного или растения, поджидающего нужное человеческое тело, а вот какого – это зависит от моей порядочности и правильного выполнения всего предназначенного.
Как основной постулат предлагалось – муки и несчастья переносить со стойкостью ожидания следующей жизни, в которой они уже будут отсутствовать, как однажды пережитые. Также мне не следовало расслабляться, если моя теперешняя жизнь окажется счастливой и спокойной, – это просто отдых перед мучениями следующего воплощения, потому что каждой женщине предназначено испытать абсолютно все ощущения, какие только могут воспринять ее тело и душа.
Это случилось, я пересекла. Вероятно, мой рассудок, чтобы не повредиться окончательно, предлагает мне другой вариант жизни. Вот же, за окном яркое солнце, а последнюю неделю сентябрь прятал солнце. Обои опять же… Знакомый рисунок, кстати. Юноша, занятый моими ступнями, сосредоточен, хмурится, но клянусь – я его никогда в глаза не видела! Если представить, что вчера вечером мы с Ломом попали-таки в автокатастрофу, а я заснула на заднем сиденье и перешла в свою другую параллельную жизнь из сна, то что сейчас? Сон или… Осторожно шевелю большим пальцем на правой ноге. Юноша сразу же поднимает голову и смотрит мне в лицо. Улыбается.
– Привет, – говорю я на всякий случай и поворачиваюсь на спину. – Ты кто?
– Я Арно. – Он улыбается, улыбается, улыбается…
– А я кто?
– Ты Ахинея.
Опять – Ахинея…
– А откуда я здесь?
– Тимоша принес. – Он опять улыбается. Я зажмуриваюсь. Пытаюсь вспомнить, но ничего не получается. Я не знаю никакого Тимоши. Открываю глаза, оглядываюсь. Все ясно. Комната Лома, как же я сразу ее не узнала!
– А где Лом?
– За булочками пошел.
Ну вот, все стало на свои места. Сажусь на диване. Лом пошел за булочками. Без булочек он не может. Этот мальчик называет Тима-Лома Тимошей, значит, он и есть та самая сердечная привязанность, о которой мой оператор честно предупредил, как только я разодрала ему губу. И смерть тетушки Ханны, Латова, террорист Лопес и глупые федералы, и рассветные похороны – все это здесь. Со мной.
Хотя, например, инспектор Ладушкин, в гипсовом воротнике, с шишкой на лбу и теперь, вероятно, еще и с костылем, не воспринимается с покорностью подчинения не мной выбранной судьбе, а кажется почему-то виртуальным продолжением постороннего кошмара.
Не все так плохо, лебедей на пруду я тоже помню, помню желтые глаза кошки Мучи – продолговатые щелочки, сквозь которые напряженный зрачок следит, не отрываясь, за каждым движением ослабленного после любовного припадка кота.
Осталось выяснить, почему этот застенчивый юноша решил начать свое утро с массажа моих ступней? Спрашиваю. Оказывается, Тимоша попросил его, когда я проснусь, сделать мне что-то приятное. Отлично. Плетусь на кухню. Там меня ждет
– У вас в сумочке звонит телефон, – говорит он.
– Инга Викторовна! – кричит откуда-то виртуальный Ладушкин. – Вы живы?
– Что будет после того, как мои последующие тысяча восемьсот двадцать жизней будут прожиты? – спросила я тогда бабушку.
«Больше ничего не будет. Вселенная иссякнет, потому что любая жизнь – это разнообразие, когда оно исчезает, наступает конец света».
– При чем здесь Вселенная? – спросила я тогда бабушку.
«Вселенная у тебя здесь, – показала она на мой живот. – Она в тебе, а ты в ней. Поэтому – береги все, от травинки и муравья до луны в небе».
– А потом?
«Где-нибудь начнется все сначала». – Бабушка показала в небо.
– А потом?
«Потом появятся он и она, Ева родит семерых дочерей, они начнут примерять на себя первую жизнь, потом вторую, и новая земля заселится временными вариантами их судеб, а на самом деле женщина и мужчина всегда будут в единственном числе, те, первоначальные, которые вдруг заметили наготу друг друга».
– А потом?
«А потом – суп с котом…»
– Не могу точно определить, жива я или нет, – отвечаю Ладушкину, зажимая нос пальцами, чтобы прекратить чихать.
– Инга Викторовна, где вы? Я пришлю за вами машину!
– Машину? Вы очень хотите меня видеть, да? – Я стала подсчитывать, сколько времени прошло после употребления Ладушкиным заветных пирожков.
В трубке – молчание.
– Хотите меня защитить, спрятать, изнасиловать в кухне или чтобы я избила вас?
– Пожалуй, лучше вызвать «Скорую», – говорит кому-то Ладушкин.
– Не может быть! – заявила я бабушке в двенадцать лет. – Я – единственная и неповторимая. Такой красивой, умной, нежной и поэтичной девочки не было на свете и никогда не будет! Неужели моя мать – это тоже я?!
«И твоя мать, и я – мать твоей матери, и моя мать, и мать моей матери – это все ты, ты, ты и ты».
– Эта неврастеничка, которая ноет, визжит и падает в обморок по пять раз в день?!
«Значит, ты не будешь визжать, не будешь падать в обморок!»
– Она ненавидит всех мужчин на свете!
«Хвала господу, значит, ты или твое другое воплощение будете любить мужчин и повелевать ими. Поблагодари свою мать, и меня, и мою мать, и всех наших матерей, что они пережили за тебя множество всяких невзгод. Точно могу обещать, что тебя уже не сожгут на костре, как ведьму. Не отрежут правую руку, как воровке. Не отравят, как первую красавицу королевского двора. Не изнасилуют одиннадцать моряков с пиратского судна. Не остригут налысо в концлагере. В счастье ты будешь счастлива по-другому, не как они, и горе у тебя будет другое».
– Ну и ужас!.. А может быть, я – вариант жизни отца?
«Никогда. Для мужчин есть сыновья».
– И если я рожу мальчика, значит, это буду не я? Это будет другой вариант жизни его отца? А кто потом родит меня? Кто, если не будет девочки?! Кто?!
«Дед Пихто в длинном пальто…»
…и вот приходит этот дед Пихто, распахивает свое длинное черное пальто и начинает старческими руками, на которых не хватает мизинцев, рвать рубаху и раскрывать грудину, как раскрывают створки давно брошенного дома, и за створками с белеющими ребрами перекладин, с заржавевшими каплями крови гвоздями появляется белый голубок, который, выбравшись, оказывается попугаем – он взлетает, роняя перья, осыпаясь, пока не сбросит все, не оголится до розовой пупыристой кожи, до вспухшей обнаженной гузки, до морщинистой шеи, а все перья попадают на Москву первым снегом в начале октября…
– Не надо «Скорой», – тихо говорю я в трубку.
Пришел Лом. Принес булочки.
Машину все-таки прислали. За Ломом. Его задержали за нападение на офицера милиции, а меня
