рукав:
– Как зовут ее подругу? Ну, эту…
– Вера.
– У тебя нет фотографии ее груди?
Корневич длинно и осуждающе вздохнул.
– Интересуешься, значит, только приличными женщинами, да? Знакома мне эта брезгливость.
– Брезгливость здесь ни при чем, это раз. И ты не знаешь, приличная ли женщина эта Вера. Они учились вместе. Год работали вместе. Это, сам понимаешь, будет два.
– Проверено, – буркнул Корневич.
– И характеристику с места работы прислали, да?
– Да, прислали и характеристику и хвалебные отзывы. Отличный переводчик эта Вера.
– Полный наивняк, – не сдавался Хрустов. – Дважды в разговоре с подругой Сусанна Ли упоминала имя шведа, они обе отовариваются в «Березке», это что, на зарплату переводчика в издательстве?
Корневич не ответил. Взгляд его сделался сонным, движения вялыми.
– Девять часов Чайковского, говоришь?
Хрустов медленно повернулся на звук затормозившего автомобиля. Из подъехавшего такси выскочила Сусанна Глебовна – обладательница нежнейшей маленькой груди и фарфоровой кожи – и вбежала в подъезд. Медленно и спокойно вышла из машины ее подруга – высокая Вера с лебединой шеей и манерами благородной институтки. Она огляделась и влипла глазами в Хрустова. Хрустов встал, засунул руки в карманы и стоял, покачиваясь с пятки на носок. Шесть часов тридцать две минуты солнечного утра.
В четыре часа – ночи? утра? – я услышала, как в моей двери осторожно ковыряются ключом. Надо сказать, что к этому времени я как раз смогла задремать в старом высоком кресле, я уселась в него в последней надежде хоть ненадолго погрузиться в сон, я редко в него сажусь: я берегу запах моего мужчины – это было его кресло, но этой ночью я согласилась бы даже на его дурацкие мысли, забытые в складках обивки. Мир совершенно забытых понятий всплывает со слабым запахом табака, я вслушиваюсь в идиотское слово «дифрактометр», «корреляция», потом идут одно за другим – бусами – «разработка», «программа», «экстинкция», «дифракция» и завершает все это последняя бусина – опасное слово «интерфейс». В этот момент в моей двери осторожно поворачивают ключ. Очень осторожно. А дверь на предохранителе – хорошая, укрепленная дверь, а вот ключи я постоянно теряю, сразу же всплывают сцены из субботнего ленкомовского спектакля – там вор, забравшийся в квартиру, всю ночь вел с хозяином беседы и оказался вообще страшно интересным человеком…
Я на цыпочках подхожу к двери. Стараясь не дышать, отвожу «веко» «глазка» и таращусь в дырочку. Вот она – дырочка в другой мир! Я разглядываю Су, она стоит, опустив голову, словно прислушиваясь, прекрасная и неотвратимая Су. Может, это было предчувствие, иначе почему я подумала «неотвратимая»? Если бы я сейчас спала, а она не открыла бы дверь, то не стала бы меня будить и звонить в квартиру, я и сейчас вижу, как Су думает «будить – не будить?». И она ушла бы в ночь и сама отыскала место своего последнего убежища и исчезла бы там незаметно и навсегда. А я бы искала и искала ее, нагромождая новые переживания на границе моих ощущений и внутренности кресла. Но я открываю дверь, и Су обрадованно бросается ко мне: «Ты так и не заснула, какое счастье!»
Она ходит по квартире, заламывая руки, я смотрю на изгиб ее кистей и розовый лак ноготков, я почти ненавижу ее сейчас и плохо слушаю, о чем она говорит. Дождавшись паузы, я начинаю истерически подхихикивать, но Су не замечает этого и с упорным исступлением продолжает рассказывать свой страшный сон. В этом сне она бежит за шведом Дални по лужайке, там еще цветут одуванчики (ну какая прелесть!), а потом бедняга Дални исчезает, а когда – «…пять, я иду искать!» – игра в прятки окончена, то Дални обнаруживается, но без головы.
В этом месте моя бессонница внезапно сдалась, обозначив свой отход судорогами нескончаемых зевков, глаза стали слипаться, я упала в кресло и делала знаки руками, но Су впала в настоящую истерику и не замечала моих предупреждений. Тем хуже для нее: я немедленно засыпаю.
– Во сне я почувствовала, как из моих рук что-то укатывается, это была его голова! Вера, ну не спи, как ты можешь?!
Как я могу, вот вопрос?!
– А где он? Они?..
– Ну кто они, кто они? Господи, да проснись! Ты что, издеваешься?!
– Дални и его голова, где они сейчас?
Кино – мощнейшая вещь. Вопрос на засыпку: что смотрела недавно Су – любительница Феллини? Я пытаюсь объяснить, что ее подсознание откликается на эстетический садизм этого маразматика итальянца, но она не слушает, она продолжает объяснения, а руки ее словно держат перед собой невидимый воздушный шар, и смотрит она на эту условность в своих руках с ужасом. По-моему, она уже катает голову Дални туда-сюда по ковру.
Образ девочки-дьявола у Феллини слишком реален, она у него задумчива, хитра и притягательно- невинна, как и подобает настоящему дьяволу. Су с ее гримасой ужаса начинает меня раздражать. Я, повысив голос, еще раз спрашиваю, где в данный момент находится упитанный добряк Дални, и узнаю, что он лежит на кровати в той самой квартире, где я их оставила часа четыре назад, но совершенно не дышит и совсем холодный.
– А голова? Где его голова? Что ты с ней сделала? – Я начинаю просыпаться.
– Господи, Вера, это же образ, это был сон! Ты что, меня не слушала?
Конечно, она имеет полное право путать сны и реальность, потому что делает это грациозно и вдохновенно, она всегда так восхитительно лжет! И ее еженедельные спектакли, которые она обычно начинает словами «…Ой, а что тут со мной было!..», а потом оказывалось, что это было во сне, меня уже даже не раздражали: экстравагантная пантомима, моноспектакль на грани шока и удовольствия. Но почему-то сейчас она хочет моего участия в этом спектакле, а я, как на грех, сплю на ходу.
Я должна поехать в эту квартиру, которую Су сняла для… своих мимолетных платных влюбленностей (это перевод одного русского слова, такого емкого, такого родного!), посмотреть, что случилось с Дални, и вообще принять решение. В прошлом году в припадке патриотизма, замешенного на жесточайшей депрессии, она сдавала кровь как донор и ходила на курсы медсестер. Я немедленно представляю, как Су делает искусственное дыхание голове Дални.
– Пульса не было. Судя по температуре тела, когда я проснулась от этого кошмарного сна, смерть наступила…
Ну все. С меня хватит. Я демонстративно сдергиваю с вешалки плащ и выталкиваю ее в коридор с твердым намерением очутиться как можно быстрей возле кровати с бездыханным? безголовым? шведом. И, только оглядевшись в сером пространстве двора в четыре сорок утра, окончательно просыпаюсь и начинаю понимать, насколько все это глупо и малоосуществимо.
– Такси!.. – пискнула Су. И в арку вплыли желтые огни автомобиля. Самое настоящее такси с шашечками. Что ж, так тому и быть. В результате подобного везения через двадцать минут я увидела на предельно близком расстоянии первый в своей жизни труп, а еще через полчаса у дома Су обнаружила, что смотрю на двух мужчин в штатском, не имея при себе удостоверения личности.
Я иду к подъезду на почти негнущихся ногах. Это двое могли ведь просто так с утра пораньше отдыхать на скамейке в костюмах и при галстуках. Еще один шаг. Никакого движения с их стороны. Сумрак подъезда. Я стою несколько секунд, осторожно выглядывая, потом бегу, перескакивая через ступеньки, на второй этаж.
Су первым делом показывает мне крошечный микрофон в люстре. Я делаю ей знаки молчать и сажусь думать. Я думаю, пока она вытряхивает свой запас «зеленых» из толстенного тома энциклопедии, тщательно упаковывает в полиэтиленовый пакет паспорт, водительские права и книжки на предъявителя, потрошит альбом с фотографиями и отбирает некоторые осколки своего детства и юности – черно-белые и несколько цветных, – законсервированные кусочки жизни. Я смотрю на все это отрешенно, как на немое кино.
– Бесполезно, – говорю я, когда она, отбраковав из толстой пачки родных денег трешки и рубли, засовывает купюры покрупней в карманы обтягивающих джинсов.
– Вера, думай! Думай, Вера!
Я должна срочно придумать, как нам выбраться из квартиры и где спрятаться. Я смотрю в окно. Эти
