и букв, но больше цифр. Слежка записала, что это, вероятно, было лото. Человек из посольства ушел из квартиры так же, как и пришел, – с пустыми руками, это важно для дальнейшей трактовки событий.
В аэропорт адвоката провожали три машины Конторы, под завязку набитые трясущимися от азарта комитетчиками. Уезжал адвокат без вещей – так, один «дипломат», который сразу своими размерами огорчил слежку – не поместится в такой миллион долларов сотенными. Тем не менее и к стойке регистрации Капапорт подошел только с этим «дипломатом». Когда же перешли к осмотру багажа, то внутренность этого «дипломата» разочаровала до шока: необходимый набор вещей в дорогу. И все. Никаких долларов. Комитетчики метались по аэропорту и обыскали дополнительно всех тех пассажиров рейса Москва—Нью- Йорк, обыскивать которых было можно. Как на грех, дипломатическую почту этим рейсом не везли, никто не отправлялся по линии посольства, и пенять на недозволенность осмотра было нельзя. Придраться было не к чему, хотя Капапорта и подвергли унизительному досмотру два раза. Он все перенес стойко, даже, можно сказать, с юмором. Уверял, что в его задницу даже очень дорогих бриллиантов на миллион долларов все равно не поместится. Так и улетел. Что же нашли обезумевшие от проваленной операции комитетчики в квартире адвоката после его отъезда? Большую кучу пепла на подносе посередине совершенно пустой комнаты – два стула и все. По факту проведенного анализа пепел представлял собой сожженные доллары. Адвокат сжег весь свой миллион. В присутствии представителя американского посольства. Этот самый представитель, судя по материалам записи прослушки, тщательным образом записал все номера сожженных купюр. И серии. И года выпуска. Только диктовал Капапорт по две цифры. Так и было записано в донесении: «…в силу необычайной изворотливости адвокат Д. Капапорт ввел в заблуждение представителей органов тем, что называл цифры только попарно, а если в номере купюры было нечетное число цифр, то последнюю называл одной цифрой. Также трудно было предположить, что указывается какой-то год, потому что и год разделялся на две части. К примеру, девятнадцать… восемьдесят один… и так далее. Этими своими действиями гражданин Д. Капапорт умышленно ввел в заблуждение работников органов, используя традиционный подход к подобному словесному выражению набора цифр, как это происходит при игре в лото. Просим учесть и возникающие пять раз по ходу диктовки заявления, типа: я закончил».
– Что это за бред? – не выдержал Хрустов. – Я от донесений тупею. Ну сжег он деньги, и что?
– Он прилетел в Америку, пошел в консульство и предъявил подписанный представителем американского посольства список с номерами всех сожженных купюр. Таким образом, выезжая с пустыми руками, он получил деньги там.
– Ну молодец еврей! А почему тебе по телефону сказали, что это создает для нас осложнения? Это осложнения для отдела по борьбе с валютными нарушениями!
– Этого я еще не знаю. Но, как ты сам понимаешь, я должен скрывать, что не знаю. Значит, как мне сказали? Либо дождаться хлопковиков и слиться с ними, имея при себе клише, либо пойти под статью как главное прикрытие банды фальшивомонетчиков. И этот выбор зависит от того, как повернется дело с этим адвокатом, который в данный момент, вероятно, оформляет счет в банке. Вопросы: при чем здесь конкретно этот адвокат и, конечно, где клише? Ну что, капитан, обыщем эту квартиру аккуратно, потом квартиру подружки Веры и начнем искать наших девочек? До приезда хлопковиков полтора месяца.
– А эта фотография не к адвокату, – протянул Хрустов снимок. Плохо сделанный, с оперативной разметкой. Крупным планом два мертвых лица. Рядом друг с другом и на траве. Одно лицо весьма интеллигентное, можно сказать, даже сделав скидку на качество оперативной съемки, холеное лицо с мерзейшими тонкими усиками. Другое – не отягощено интеллектом, голова бритая, нос плохо сросшийся после перелома, тяжелая челюсть.
Корневич пошел звонить.
– Я получил пакет, – сказал он в трубку строго. – Все ясно, только вот по поводу фотографии, не относящейся к делу, есть вопросы.
– Зачем убили Мосла? – спросили его с обидой. – Он ведь стометровку брал за десять и три! И ядро метал. Кто теперь поедет на городские сборы?
– А второй кто? – стараясь не терять строгости в голосе, спросил Корневич.
– Выясняем.
Корневич положил трубку и сообщил Хрустову, что обыск откладывается. Он приказал быстро одеться, захватил фотографию убитого Мосла и неизвестного, но на улице передумал.
– Ты вот что, – ткнул он Хрустова пальцем в грудь, – я займусь квартирами, а ты возьми этих на себя. – Хрустов взял протянутую фотографию. – Езжай в отдел. Двадцать первый отдел, запомнил? Это двумя этажами выше. Вытащи все на этого мужика, выясни ненавязчиво, где их убили, и докладывай. Я думаю, что этот с квадратной мордой следил за Ли и Царевой, он убит, женщины спрятались. А теперь меня из двадцать первого отдела спрашивают, зачем я его убил, понимаешь?
– Нет, – честно покачал головой Хрустов. Он действительно ничего не понимал.
– Они думают, что у меня и женщины, и клише. Что я убрал этого Мосла и спрятал женщин, понимаешь?
– Стой, – задержал Хрустов Корневича уже повернувшегося, чтобы уйти. – Ты не убивал Мосла и не прятал женщин?
– Кончай, капитан!
– А тогда кто это сделал?!
– Я больше не могу! Я больше не могу… Я не могу больше, не могу и не могу! – подвывает Су совсем рядом, но я ее не вижу. Я лежу в высокой траве и слушаю шорох совершенно другой жизни. Муравей тащит дохлую осу. Он тащит ее, пятясь задом. Я мешаю. Он пытается драться одной лапой с травинкой, которой я отнимаю осу. Высохшие крылья осы шуршат по длинному стеблю, для меня – травинки, для него – переправы.
Сегодня после завтрака, устав от переживаний и закрепления золотых пластинок, мы решили пойти прогуляться. Мы пошли через кладбище, потом через поле, потом, словно обезумев в попытке уйти куда- нибудь подальше, шли и шли, не глядя. Стало садиться солнце, невдалеке послышался шум поездов, мы были одни, совсем одни! Я подумала, что больше ничего не будет, вообще никого и никогда – только я и Су будем идти через траву и цветы к залитому закатом небу. Мне стало от этой мысли немного тревожно. Су запыхалась. Мы упали в траву. Рядом была насыпь и рельсы вверху, но никто не ехал к нам в ярких вагончиках с ревом и грохотом одинокого поезда. Су боялась долго находиться в траве, она начинала чесаться, ругаться и стонать. Она отползла от меня, и я слышала только, как, сопя от напряжения, она выдирается из зарослей репейника.
– Я не могу больше, я не могу больше-э-э…
Устала, бедненькая, ноет все тише и тише. Пойти посмотреть, чего она не может? Или спросить?
– Чего ты не можешь? – вяло интересуюсь я и слышу, как Су ползет ко мне по траве. Сначала она прижимает к земле особенно пышные соцветия пижмы и высокую траву, прокладывая дорогу, потом ползет, и вид у нее совершенно безумный. Нет, она категорически не приспособлена к туристическим удовольствиям.
– Я больше не могу видеть дохлых мужиков! – шепчет она мне в лицо, покачиваясь туда-сюда на четвереньках. – Я больше совершенно не могу их видеть!
– Где? – спрашиваю я. – Где ты не можешь их видеть?
– Нигде! – кричит Су, опускает голову и хнычет.
