породили очередного Оберлуса.
Он уже давно размышлял об этом, и был даже такой момент — до прихода английского корабля, — когда он подумал: а что, может быть, ребенок и смог бы жить на острове, где нет зеркал и где никто никогда не посмел бы ему сказать, какое у него лицо?
Он был бы его сыном, его наследником, королем Худа и всех его рабов и богатств, воспитанным своим отцом в убеждении, что они двое правы и совершенны и, так как они еще и сильны, остальные люди должны им служить и подчиняться.
Однако теперь даже эта мечта оказалась неосуществимой, и, родившись уродом, ребенок был обречен идти по его стопам — не как принц-наследник острова, а как самое отвратительное из всех живых существ.
Он вспомнил детство, и понял, что он меньше, чем кто бы то ни было, имел право заставлять человеческое существо переживать такие же самые страдания, которые выпали на его долю в те годы. Жизнь — не бог весть какая ценность, чтобы платить за нее столь высокую цену, особенно когда тебе неведомы ярость, оттого что ты живешь, и жажда мести — или ты их не испытываешь.
Ребенок в одно мгновение попадет из горячего чрева матери в теплое море, в которое погрузится навеки, даже не начав дышать.
Из небытия в небытие, избежав при этом долгого путешествия через страдание, чтобы в конечном итоге оказаться там же.
Зачем ему нести свой крест, страдать, как он, его отец, если не существует — он в этом абсолютно убежден — никакой жизни после смерти, которая служила бы воздаянием за все пережитые страдания?
Он, Оберлус, по прозвищу Игуана, порождение преисподней, омерзительное существо, от которого все шарахаются, знает, что нет ни Бога, ни Неба, ни Ада, которые оправдали хотя бы одну слезинку его сына, а посему он, Оберлус, по прозвищу Игуана, присваивает себе право избавить его от напрасных страданий.
Крики стали громче.
Свет масляных светильников, казалось, стал дрожать еще сильнее.
В углу кипела вода над огнем, который усугублял фантасмагорическое освещение пещеры.
Малышка Кармен, вцепившись в железные прутья кровати, тужилась изо всех сил.
Игуана Оберлус ждал, не нарушая молчания.
Наступил рассвет.
Ребенок родился.
Малышка Кармен затихла и утомленно закрыла глаза.
Игуана Оберлус перерезал пуповину, взял младенца на руки и завернул в чистую тряпку.
Затем очень медленно поднес его к свету и пристально рассмотрел.
Малышка Кармен открыла глаза и с волнением взглянула на Игуану Оберлуса.
Он прошел к выходу из пещеры и швырнул новорожденного в пропасть, проследив, как тот с тихим всплеском ударился о серую поверхность моря — стального и спокойного, — над которым с первыми лучами солнца уже начали кружить фрегаты, олуши, альбатросы и чайки.
•
— Я хотела взглянуть на него.
— Он тебе не понравился бы.
— Это был мой ребенок.
— А также мой. Я говорил тебе, что я это сделаю, и сделал. Его проблемы уже закончились.
— Ни у кого нет права вот так распоряжаться жизнью других.
Он взглянул на нее, насупившись.
— У меня есть такое право, — уверенно сказал он. — В Древней Греции спартанцы бросали в пропасть детей, у которых имелся какой-то изъян. Многие животные тоже убивают таких детенышей. Только наш вид находит удовольствие в том, чтобы оставить их в живых — чтобы затем постепенно сжить со света. Есть у меня такое право, — повторил он. — И я не раскаиваюсь в том, что им воспользовался.
— Но мне было нужно взглянуть на него, — настаивала она. — Как я могу быть уверена в том, что он был ненормальным?
— Зачем же в таком случае мне понадобилось его убивать?
— Потому что ты его не хотел. Потому что ребенок осложняет жизнь. Потому что я, возможно, изменилась, а ты не хотел, чтобы я менялась. — Она пожала плечами. — Потому что тебе нравится убивать. Есть масса причин!
Оберлус тоже пожал плечами и вдобавок развел руками, безразличие его выглядело неподдельным.
— Можешь думать что хочешь, — сказал он. — Мне все равно. Он уже мертв, никто его не воскресит, незачем об этом больше толковать. Так будет лучше. Лучше для всех.
Помолчав, она проговорила с расстановкой:
— Никогда тебе этого не прощу.
Он посмотрел на нее, задумался, а через некоторое время снова развел руками, словно ему опять пришлось столкнуться с чем-то, с чем он не в силах справиться.
— Одним врагом больше, одним меньше — это для меня не имеет значения, — сказал он. — Я привык иметь с ними дело. И еще. Вероятно, был момент, когда я тебя любил, был с тобою покладист и надеялся на то, что, возможно, моя судьба переменилась и я повстречал женщину, которая разделит со мной мою собачью жизнь. Но это осталось в прошлом — запомни!
— Ты мне угрожаешь?
— Да, — решительно ответил он. — Ты больше не являешься для меня кем-то, кого можно любить, или будущей матерью моего сына. Ты моя рабыня, вещь, и, как я тебе в свое время уже сказал, твое дело — поддерживать здесь чистоту, готовить пищу и раздвигать ноги, когда я тебе прикажу. — Он показал на вход: — А будешь меня доставать — клянусь, отправишься вслед за своим ребенком.
Кармен де Ибарра — какая нелепость, что кто-то когда-то назвал ее Малышкой Кармен! — ничего не сказала, поскольку была уверена в том, что он, как всегда, говорит серьезно. Перемирие, если в какой-то момент оно и существовало, закончилось, она снова чувствовала себя нервной и затравленной и не сомневалась, что Игуана Оберлус столкнет ее в пропасть, если ему вздумается это сделать.
Если в какой-то момент ей показалось, что она его обуздала, так же как она обуздала нескольких других мужчин, то ситуация изменилась. Теперь ни серо-жемчужное платье с черными кружевами, ни все ее женские хитрости не могли ей помочь в отношениях с человеком, который вновь превратился в зверя с острым умом и холодным сердцем — того, кем всегда и был.
К тому же зверь этот, мастерски демонстрируя утонченный садизм, уже даже не вел себя с нею как грубый тиран и не насиловал, избивая, как раньше, а ограничивался тем, что овладевал ею с усталой властностью сурового мужа, который настаивает на своих правах, вернувшись домой после тяжелого трудового дня.
Можно было сказать, что их связь, своеобразный и странный «медовый месяц», который они пережили, — отмеченный насилием, мучительством, омерзением, о чем даже вспомнить страшно, — завершился, и они ступили, подобно стольким другим парам, на длинную, темную и извилистую тропу обоюдного отвращения и злобы.
•
Когда до матери Диего Охеды дошло известие о преступлении, совершенном на острове Худ, очевидцами которого стали члены команды «Искателя приключений», она подумала: а что, если тайна,
