Сто лет

— Для отца?

— Нет, для матери

— Вы не должны казнить себя. Такое бывает. У многих. Я тоже был не особенно желанным ребенком. И у меня есть дочь, которая тоже не была желанной. Она жива, а вот ее мать умерла во время родов. В Копенгагене.

Он сам не понимал, как это вырвалось у него, ведь ей сейчас хватало и своего горя. Может, причиной послужили ее рыжие волосы? Они были так похожи на волосы Карны! Рыжие, мокрые после смертельной борьбы волосы.

— Вот видите... Вы сами... — прошептала она.

— Я только хотел сказать, что в случившемся нет вашей вины. Он не хотел... ваш мальчик... Он был уже мертвый, когда я его вынул.

Вениамин встретил ее внимательный взгляд. Глаза лежали в глубоких синеватых чашах. Нос заострился, белый и какой-то одинокий. Губы были искусаны и потеряли форму. Высокие скулы отчаянно боролись, чтобы заполучить еще оставшуюся в ней кровь.

У нее был жар.

Вениамин Грёнэльв глотнул воздуха. Можно ли надеяться, что он в будущем привыкнет к этой боли?

К горю. К самобичеванию.

Как он осмелился думать, что что-то умеет?

И, словно забыв о несчастье, Венимаин подумал, что в этой боли есть своя особая красота.

— Как бы вы назвали этого ребенка? — спросил он через некоторое время.

— Йенс...

— Тогда я запишу его в свою книгу как Йенса Крога.

Она закрыла глаза и не двигалась.

— Сколько у вас детей? — помолчав, спросил он.

— Шестеро... и Йенс...

Она провела рукой по лицу. Губы дрогнули. Но слез не было.

— Вы сейчас поедете домой? Там, по-моему, идет дождь? — прошептала она.

— Нет, ваш муж предложил мне переночевать у вас. Так что утром я смогу снова вас навестить. Посмотреть прошел ли жар.

— Спасибо!

У нее на висках и на руках, лежавших на одеяле, проступили большие темные жилы.

Он отметил слабое движение, кивок.

Посидел еще немного, но так и не нашел, что сказать.

Потом пожелал ей спокойной ночи и вышел из спальни.

Бог не хочет принимать маленьких детей

— Значит, у него не будет могилы?

— Во всяком случае, на кладбище. Ведь он некрещеный.

— Это потому, что он родился мертвым?

Сара Сусанне еще лежала в постели, и потому им пришлось послать за пастором. Он сидел на некотором расстоянии от кровати, и ему было не по себе. Словно несчастная роженица могла оскорбить его духовный сан.

Сару Сусанне охватил гнев, однако у нее не хватило сил, чтобы обнаружить его. Юханнес стоял у двери, опустив плечи и сжав кулаки.

— Но доктор Грёнэльв прочитал над ним из Писания, держа руку на Библии. То место, где говорится, что Бог и Царствие Небесное принадлежат детям.

— Доктор Грёнэльв — врач, а не пастор, фру Крог.

— Разве это нельзя считать домашним крещением?

— Ребенок был уже мертвый.

— Это не касается никого, кроме Бога! — Она услышала визгливые истерические нотки в своем голосе. В ее словах не было ни смысла, ни властности.

— Фру Крог...

— А если бы он был жив и мы крестили бы его дома, тогда все было бы в порядке? — выдохнула она и продолжала, не дожидаясь ответа: — Неужели Бог настолько безжалостен, что отказывает ребенку в маленькой могилке рядом с моим братом и моим отцом? Я в это не верю! Вы лжете мне в глаза, господин пастор! Мы никого не обидим. У нас есть свое место на кладбище в Кьопсвике!

— Надо соблюдать церковные правила.

— Если на кладбище нет места для моего ребенка, я тоже не хочу лежать там! И не допущу, чтобы вы меня отпевали! — сказала она ледяным голосом.

— Думайте, что вы говорите, фру Крог! Вы сейчас вне себя от горя, и это естественно, но вы не должны с помощью угроз добиваться того, на что у вас нет права.

Пастор сидел и поглаживал бороду рукой. Сидел и говорил с ней как с прислугой, как с неразумным ребенком. Он никогда не вынимал из тела матери мертвого ребенка. И его жена тоже. Но он дышал со свистом, чего она не замечала раньше, когда слушала в церкви его проповеди. Его посиневший от злоупотребления пуншем нос был хорошо виден в сумраке спальни. Саре Сусанне показалось, что пастор выглядит отвратительнее, чем она со своей кровавой пеленкой под одеялом. И этот человек берет на себя смелость выступать от имени Бога! Да будь он проклят, как бы он ни был прав! Возлагая на Юханнеса и на нее заботу о теле маленького Йенса. 

Неожиданно, несмотря на охватившее ее бесплодное бешенство, Саре Сусанне стало тепло при мысли, что пастор Фриц Йенсен из Стейгена никогда бы не отказался похоронить ее ребенка в могиле на кладбище! Никогда!

Все молчали. На стуле возникло беспокойство.

— Неужели вы считаете, что я должна бросить творение Божие в яму и забросать сверху навозом? Неужели этого хочет Бог?

— Милая фру Крог, истерики и богохульные речи ничему не помогут. Да простит вас Бог! Конечно, я могу позаботиться, чтобы кто-нибудь помог вам похоронить ребенка, если вы сами не... — Пастор встал со стула. Повернувшись, он хотел на прощание пожать руку Юханнесу. Но в эту минуту Юханнес держал руки за спиной, глаза же его смотрели на Сару Сусанне.

— Господин Крог, вразумите свою супругу, — сказал пастор и вышел из комнаты.

Юханнес молча вышел за ним. На этот раз у него не было потребности говорить, была только потребность бить. Он выразил это, не проводив пастора на пристань, где его ждала лодка. И закрыл за ним дверь, не пожелав ему доброго пути. Пастор мог обидеться или не заметить этого, как ему было угодно.

Юханнес поплыл в Тюс-фьорд один на четырехвесельной лодке. На носу лодки лежал матросский мешок с каким-то содержимым. К вечеру он добрался до места и вытащил лодку на берег недалеко от церкви.

Найти могилы семьи Линд не составляло большого труда. Он бывал там раньше. Прислушиваясь к звукам и поглядывая по сторонам, он достал из мешка лопату. Она была необходима для его святого дела. У ног могилы Арнольдуса Линда появилась глубокая яма.

Потом Юханнес снял зюйдвестку и вытащил из мешка маленький гробик. Постоял, держа гробик в руках, и наконец, опустив его в яму, быстро ее закопал.

Он был похож на рухнувшую с пьедестала статую. С его губ беззвучно слетела молитва — 'Отче наш'. После этого он положил сверху каменную плиту, чтобы звери и птицы, почуяв добычу, не могли до нее добраться. И наконец загладил следы своего пребывания, засыпав проходы между могилами свежим песком