Я попытался объяснить Майеру, что не верю, будто Дина могла добровольно отказаться от виолончели или оставить ее в чужом городе.
— Она относилась к тем людям, которые оставляют все, что не может быть бессмертным, — медленно произнес он.
Я показал ему письмо с подписью, которую не мог разобрать.
— Она очень спешила. Сами понимаете, отъезд… Он вопросительно глянул на меня, потом посмотрел на виолончель:
— Особой ценности виолончель не представляет, но это хороший инструмент. Заберите ее!
— Где она жила в Берлине? — спросил я. Он пожал плечами.
— Она бросила виолончель по вашему совету?
— О нет! — Он даже испугался. — Но я откровенно сказал ей, что великой виолончелистки из нее не получится и что концертировать она не сможет.
— Как бессердечно! — дерзко сказал я.
— Это было необходимо!
— Вы лишили ее всего!
— Напротив, я вернул ей мужество! — тихо проговорил он.
— Мужество? Для чего?
— Чтобы стать самой собой.
— Дина всегда была самой собой!
Мы смотрели друг на друга. Его усы были похожи на смешных лохматых зверьков.
— Скажите, вы хорошо знали эту женщину? — спросил он. — Должно быть, вы близкий ей человек, если она подарила вам виолончель.
Я отметил эти слова, но не удивился. Значит, Дина не говорила обо мне. Скрыла все о своей прежней жизни. Не воспользовалась именами Андерса или Иакова. Она просто растворилась в центре Берлина и назвала себя фрау Меер.
Он подумал, что я не понял его, и повторил:
— Скажите, вы хорошо знали Дину Меер?
— Нет, не думаю, — ответил я и тут же понял, что это правда.
— Так кто же вы ей? Родственник? — спросил он.
— Да. Скорее друг…
— Для друга вы слишком молоды. Я почувствовал себя глупо.
Мы молча пили вино.
— По-моему, вам надо решить, кого вы ищете — виолончель или женщину, — медленно проговорил он.
— Виолончель, — спокойно ответил я.
— Ну вот вы ее и нашли.
— Вы знаете еще что-нибудь о Дине?
Он покачал головой и улыбнулся. Я почувствовал раздражение. Мне показалось, что он надо мной смеется.
— Она ведь и вас тоже бросила? Правда? — с удивлением услышал я собственный голос.
Он вдруг как-то изменился. Какая-то тень мелькнула в его глазах, чуть заметно шевельнулась рука. И я понял, что моя догадка верна. Она уехала от него.
— Почему вы решили, что у нас были близкие отношения? Ведь я старый человек, — сказал он с улыбкой.
— Не знаю.
Он снова улыбнулся:
— Подобные заключения делают только по молодости. Понимаете… Они приходили ко мне и уходили. Мечтали о славе. Так же как и я в молодые годы. Одни попадали ко мне своевременно, но у них не хватало таланта или воли, необходимой для самоотречения. Другие обладали и талантом, и волей, но попадали ко мне слишком поздно. Третьих уводила в сторону жизнь.
— Что вы имеете в виду?
— Все, что угодно, — семью, отсутствие денег, любовь или какое-нибудь другое безумие…
— Что же остановило Дину?
— Прежде всего то, что она начала слишком поздно. Чтобы стать виртуозом, руки должны быть мягкими, как воск, и в то же время надо обладать железной волей. Но самое главное — нельзя тосковать по дому и таить в сердце скорбь.
— Это вы про нее говорите?
Он промолчал, не сводя с меня глаз.
— Почему же тогда она не вернулась домой?
— Этого я не знаю, — быстро ответил он. Не слишком ли быстро?
— Вам что-нибудь известно?
— Она была не из тех, кто доверяется первому встречному.
— Но ведь вы не были для нее первым встречным? Вы были ее другом, учителем.
— Это не то же самое, что быть доверенным. Что вы надеялись узнать от меня?
— Где ее можно найти?
— Очень жаль, но вы обратились не по адресу, — со вздохом сказал он.
Через несколько минут Майер вынул из кармана часы и сказал, что скоро к нему придет ученик. Потом встал и снова кивнул на виолончель.
Когда мы опять вернулись в прихожую, он дал мне свою визитную карточку.
— Между прочим, могу вам дать адрес театра, в котором она постоянно бывала. Думаю, там многие ее знали. — Повесив трость на руку и опершись о массивный дубовый стол, он написал адрес на обратной стороне карточки.
Я поблагодарил его.
И вот я уже на улице с Дининой виолончелью. Ручка футляра была оторвана. Мне пришлось нести виолончель под мышкой. Когда я свернул за угол, лицо мне обжег ледяной ветер. Два больших кленовых листа подлетели и приникли к моему пальто.
Я мог сколько угодно мечтать, как бы мы встретились, найди я ее. Но что толку. У Орфея было некое предназначение. И можно даже сказать, что он его выполнил. Ведь известно, что он должен вернуться из подземного царства ни с чем. На этот же раз он возвращался, неся под мышкой футляр с виолончелью.
Я шел домой и думал о наших студентах, мечтавших уехать в Европу. Они мечтали об этом на студенческих пирушках в коллегиях Регенсен и Валькендорф [3]. А то и просто в трактирах, когда на столе появлялось пиво. Мы мечтали о том, чтобы вырваться в большой мир, сделать великие медицинские открытия, прославиться.
Мне оставалось только посмеяться над собой. Вот я и в Европе. И что с того? Пыль и грязь здесь, во всяком случае, те же, что и в любом другом месте.
Дина тоже всегда мечтала уехать. Я мысленно видел, как она поднимается на борт «Принца Густава» и ветер рвет поля ее шляпы. Как я ненавидел ее носовой платок, которым она обычно махала мне на прощание! Я пытался разглядеть ее лицо. Но расстояние между нами было слишком велико.
Осуществились ли ее мечты? Обрела ли она покой, избавившись от меня? От страха, что я ненароком могу ее выдать?
Как, интересно, с ней обошлось время? Какие у нее были любовники? На что она жила? Как выглядит? Почему не уехала сразу, как только поняла, что не может иначе? Я пытался припомнить, чем именно мог быть вызван ее отъезд. Что я такого сказал или сделал, что напугало ее? Может, я в чем-то проявил слабость и она усомнилась, что я выдержу? Не выдам ее? Буду молчать?
Виолончель оказалась нелегкой. Я шел и подбадривал себя, вспоминая, как Дина садится на лошадь или закрывает двери. Она всегда находилась в движении. Всегда стремилась прочь от меня.
Это воспоминание помогло мне быстрее принять решение: завтра же я возвращаюсь в Копенгаген.
Но на другой день я не уехал на вокзал, а пошел в театр, адрес которого мне дал накануне учитель Дины. Не удержался. Сперва я заикаясь попробовал объясниться с серым мужским
