— Она потеряла много крови, — предупредил нас парень, пока мы бежали через двор.
Карна лежала, вцепившись руками в столбики изголовья. Суставы у нее были белые. Казалось, она помнит лишь то, что надо крепко держаться за собственную кровать.
Белая ночная сорочка сбилась ей под мышки. Сорочка была совершенно мокрая.
Терзаемое схватками тело дугой выгибалось над тюфяком. Бабушка на коленях стояла возле кровати. Поднявшись, она крикнула мне:
— Помогите ей! Помогите!
Я встретил налитый кровью взгляд Карны. Но она меня не видела. Словно меня тут и не было. Рот у нее был открыт. Я видел, что она хочет закричать. Но крика не получилось.
Машинально я делал то, чему меня учили. Аксель, как мог, ассистировал мне. Два жалких школяра пытались на практике применить свои знания.
Ребенок шел спинкой. Я даже не знал, живой ли он. И по-моему, вообще не думал об этом. Мне нужно было извлечь его из Карны, потому что он мог разорвать ее.
— Согрейте воды! — распорядился Аксель.
— Она уже готова! — всхлипнула бабушка.
— Беги в клинику Фредерика и попроси, чтобы оттуда прислали опытного акушера. Речь идет о жизни! О двух жизнях! — шепнул Аксель парню, который тут же со всех ног бросился в клинику. Он был весь мокрый — видно, бегал уже давно.
Схватки шли без интервалов. Крови было очень много. Я безуспешно пытался ухватить скользкий комочек. Головка! Черт подери, должна же у него где-то быть головка!
Жалкое содержимое моего докторского чемоданчика ничем не могло помочь мне.
— Его держит пуповина, — тихо сказал Аксель.
Я непонимающе уставился на него. Что он имеет в виду?
— Это пуповина. Он ею опутан. Думаю, дело в этом. Очевидно, она обмоталась вокруг шейки. — Аксель говорил очень спокойно, но доверять его спокойствию не следовало. Он мог сорваться в любую минуту.
Я долго не решался применить силу. Аксель внушил мне, что ребенок еще жив. Несколько минут я оставался пассивным зрителем. Во мне теплилась надежда, что Аксель потеряет сознание и тогда что- нибудь произойдет.
Вот когда мне следовало сделать то немногое, что еще было в моих силах. Сказать Карне, что я ее люблю. Мои же действия только усиливали ее страдания.
Я был ее палачом. С первого раза, как я обнял Карну, я был ее палачом. Я вымыл руки и сунул руку в Карну. Сладковатый запах крови чуть не свалил меня с ног. Но я устоял. На коленях.
Несколько раз я видел, как Фома проделывал это с коровами, которые не могли отелиться.
Карна превратилась в судорожный комок мышц и хриплого дыхания. Она сама разрывала себя на части. А я помогал ей. Чтобы скорее положить этому конец.
— Уже день, — сказала бабушка и взяла Карну за руку.
— Когда начались роды? — услыхал я голос Акселя.
— Вчера утром. Она была одна… Я вернулась в обед.
Ребенка следовало повернуть. Как может ремесленник, да еще с похмелья, повернуть ребенка в утробе матери?
— Может, мне попробовать? — предложил Аксель. Я помотал головой:
— Нет! — Моя рука еще раз ощупала ребенка в чреве Карны.
Карна как будто сдалась. Она лежала неподвижно, совершенно безжизненная.
— Разбудите ее! — дико заорал я.
Я слышал, как ее хлопали по щекам, но никого не видел.
— Облейте ее водой! — простонал я.
Я слышал, как лилась вода. Почти нежно она падала на Карну. Бабушка плакала.
— Милая моя! Добрая! Хорошая! Золотая! — причитала она.
Но Карна слишком устала от этой войны, которая для нее длилась годами. Больше она не хотела воевать.
— Тужься! — просипел я.
Аксель с силой давил ей на живот. Пыхтел и снова давил.
— Ребенок застрял! Тужься, Карна! Тужься! Палач приказывал.
Наконец она как будто очнулась.
И делала все, что ей велели. Тужилась. Тяжело дышала. Глаза были широко открыты.
Об этом невозможно думать. Но я ничего не забыл. Запах борющегося тела. Испарину. Вздыбленный живот под руками Акселя.
Наконец раздался крик. Он вырвался не изо рта, а из ее чрева и дрожал, словно тысячи острых ножей, вонзившихся в стены и потолок.
Я сложил руки чашей, как ребенок, который ловит мяч. Глаза мои были прикованы к упрямому комочку, повернувшемуся к миру спиной!
Я больше не видел Карну, только слышал тишину, похожую на отголосок далекой непогоды. Старческий взгляд остановился на мне, когда я освобождал маленькое тельце от опутавшей его пуповины. Темный, пристальный взгляд. Красный нимб с синими и белыми пятнами окружал маленькую головку.
Мягкий шлепок, с которым ребенок упал в мои руки, прозвучал как тяжелый вздох и заложил мне уши.
Потом на несколько мгновений все прекратилось. Движения в комнате замерли, словно навсегда заняли положенные им места в этой картине.
Тишина.
Наконец, повинуясь не разуму, а рефлексу, я схватил посиневшее скользкое существо за ноги и стал его шлепать, пока оно не закричало. Тогда я показал его Карне.
Но лицо ее изменилось у нас на глазах. Она не двигалась. Руки отпустили столбики изголовья. Колени бессильно глядели в потолок. Круглые, детские колени с ямочками.
С того, что раньше было ее губами, сорвался стон. Глаза были закрыты.
Неужели это Карна?
Из нее текла густая красная река. Капли падали на выскобленный деревянный пол. Река подчинялась своим законам, она текла вдоль синей пуповины, которая еще связывала Карну с ребенком. Толчок за толчком она прокладывала себе дорогу и скрывалась где-то в постели. Река из тайного мира, в котором прячутся палачи.
Аксель был занят перевязыванием пупка. Он считал, что с главным мы справились. А перевязывать пуповину он умел.
Потом всегда можно оправдать себя. Бедный Вениамин Грёнэльв! Новоиспеченный доктор! Мужчина. Он еще мальчиком видел, как умирают люди. Он вместе с Карной видел умирающих и на поле боя, и в полевом лазарете. И все-таки он оказался неподготовленным. Никто не научил его, что, пока есть время, следует сказать: «Я негодяй, но я люблю тебя!»
Кто ж знал, что эти простые и нужные слова говорятся умирающему не для того, чтобы облегчить ему смерть. Что они говорятся для того, чтобы потом легче было умереть самому.
Бабушка приняла у меня нагое дитя человеческое и во что-то завернула его. Это была девочка. Крохотное серьезное существо, которое уже заклеймило меня своим черным недоверием.
Аксель стоял, склонившись над Карной. Тихо и ровно рокотали его слова. Этакий умиротворенный рокот, утоляющий жажду. Словно кто-то наливал в стакан воду на глазах у истомившегося от жажды человека.
Я не мог отвести глаз от красной реки, текущей из Карны. От этих сильных красных толчков. В отчаянии я схватил ее руками за таз и приподнял его, надеясь остановить этот поток. И долго держал в таком положении, стараясь заставить жизнь удержаться в ее теле. Заставить Карну снова начать борьбу. Но все окутал туман, и я потерял в нем путь.
В отчаянии я искал спасения в глазах Акселя. Но он покачал головой. Не знаю почему, я вдруг обратил внимание, какая грубая у него щетина. Поры на его коже вызывали во мне отвращение. Тошнота
