подушками и вышитым покрывалом. Мадам Боманье расчесывала его густые волосы и тихонько напевала. Зажгли все лампы, и, несмотря на снегопад, в комнате было жарко.
— Мадам не велит открывать окно, пока вы картину не напишете, — шепнула Эжени. — Потому что, иначе душа улетит на небеса, и лицо станет пустым.
Когда Майкл принес кисти и краски, с правого века покойного убрали монету и вдова, приподняв тонкое веко Жана, попросила Майкла посмотреть на цвет его глаз. Потом мадам Боманье похлопала Майкла по руке и жестами изобразила, какой представляет картину. Дескать, она сама будет сидеть на стуле, а покойный супруг — стоять за его высокой спинкой. Жан должен обнимать ее за плечи,
С картиной вдова не слишком торопилась, а вот лицо покойного просила нарисовать скорее, пока душа не улетела. В подтверждение своих слов мадам Боманье положила ладони мужу на грудь, а потом резко подняла. Казалось, душа Жана не воспарит над телом, как струя дыма, а, едва откроют окно, вылетит, как обезумевшая птица. Мол, душу можно держать в теле до зари, а потом она не улетит вообще, поэтому Майкл должен — мадам Боманье прижала руки к горлу, — просто обязан поспешить.
К рассвету лицо Жана Боманье было готово.
Его фигуру Майкл дорисовал потом с живой модели, пекаря Пьера Кордо, фигуру мадам Боманье — со стройной как тростинка Дельфин, а лицо — с выгоревшей фотографии, на которой Эммануэль Боманье запечатлели восемнадцатилетней.
То, что у супруга на портрете лицо старое, а у нее — молодое, мадам Боманье совершенно не смущало. Она хотела, чтобы Жан видел ее юной и привлекательной. Для нее он и пожилым был так же красив, как в день свадьбы, значит, на портрете все правильно.
Пекарь Пьер Кордо заказал Майклу портрет своей сестры: в руках держит поднос с румяными бриошами, а рядом сидит ее любимая овчарка. Потом брат Дельфин заказал портрет всей семьи, чтобы на нем был не только он, жена и их взрослые дети, но и сын, умерший пятилетним.
Мэр заказал пейзаж с козами, чтоб послать дочери, переехавшей в Париж. Он попросил изобразить цветущий розмарин, утесник и лаванду (которые одновременно не цветут), на заднем плане — заснеженные горные пики и руины катарского монастыря. Дочь увидит картину и сразу вернется в родной Лангедок.
Майкл стал наемным рисовальщиком, а не художником. Тонкости использования светотени и цветовой гаммы в Мазаме никого не интересовали, здесь ценили только сходство с тем, что хотели запомнить. Майкл выполнял требования заказчиков и рисовал так, как желали они. Рисование стало ремеслом. Эти картины Майкл не подписывал. Зачем? Все равно что пекарю подписывать свои бриоши.
Майкл знал, что гостям Фрэнки Брайон эти картины не понравятся: слишком сентиментальны, ничего провокационного, оригинального или остроумного. Дух современности отсутствует начисто.
Зато картины, написанные в Мазаме, казались ему честнее всех лондонских.
В один прекрасный день Майкл пишет картину для себя. Он прислоняет холст к столику в кафе и начинает.
На картине деревенская площадь. Солнечный свет льется сквозь платаны и падает на землю бликами лимонного и лавандового; каменные стены кафе мшисто-охряные, а навес отбрасывает иссиня-черную тень, в которой мелькает розовый — платье Дельфин, укрывшейся от зноя.
За столиком сидит молодой брюнет, но из-за разноцветных солнечных бликов его фигура видна нечетко. Он откинулся на спинку стула, локтем опирается на клетчатую скатерть и ждет.
Слева на картине — дома напротив кафе: зеленоватая подводная тень с черными прямоугольниками дверей и прозрачной голубизной окон. Темно-лиловая фигура на черном фоне — это мадам Боманье, а выщипанные перья красноватыми каплями усеивают ее колени и землю у ног.
Справа, между домом мэра и булочной, — летнее голубое небо.
На краю дороги к площади стоит молодая женщина. Солнце высоко, и тень она почти не отбрасывает. Будь женщина поближе, различался бы цветочный узор на платье, совсем как на хлопковых платьях Дельфин, но с такого расстояния ее наряд кажется светло-кремовым.
Ветер спутал длинные рыжие волосы и колоколом надул длинный подол, поэтому одной рукой женщина придерживает платье, другой — шляпу, чтобы ненароком не унесло. Поля шляпы колышутся, но лицо скрыто густой тенью.
Майклу хочется или убрать шляпу, или приблизить женскую фигуру, но поздно: картина готова, лица женщины не видно.
— О-ой,
— Нет, Огюстин, — качает головой Майкл, — это просто женщина.
— Ваша жена идет сюда? — спрашивает подбежавшая Эжени.
Мадам Боманье с трудом встает со стула и, увидев картину, расплывается в довольной улыбке.
—
— Женская фигура нужна лишь для того, чтобы сбалансировать композицию, — объясняет Майкл, которого, как пленника, обступили со всех сторон. Личико Огюстин перемазано краской.
На крики выходит Дельфин, останавливается за спиной Майкла и обнимает его за плечи. Сквозь тонкую рубашку он чувствует ее тепло.
—
Всем, даже Эжени и Огюстин, ясно, что художник себя выдал.
Майкл верил, что Элизабет осталась в Лондоне, но сейчас понимает: она была с ним все это время — и на кентской ферме Эдди Сондерса, и на пароме до Кале, и в Амстердаме, и на Сицилии, и в Мадриде, и на Пиренеях, и в Мазаме. Элизабет спешит по залитой солнцем дороге, а он сидит и ждет.
В день отъезда Огюстин и Эжени подарили Майклу свои картинки: младшая девочка нарисовала козу с колокольчиком, старшая — себя у двери кафе. Дельфин вручила ему тяжелый сверток, обернутый салфетками — еду в дорогу. Хватит до самого Лондона.
Майкл с трудом поднял рюкзак с подарками, но тут его поманила мадам Боманье. Видимо, она тоже решила что-то подарить. Майкл вздохнул и поставил рюкзак на землю.
Они с мадам Боманье давно поясняли слова мимикой с жестами и прекрасно друг друга понимали.
В доме мадам Боманье так темно, что после солнечной площади Майкл на миг слепнет. Мадам Боманье дергает его за рукав: сюда, сюда. «Мне сил-то хватит унести ее подарок?» — гадает Майкл..
—
Он осторожно поднимает охотничье ружье с деревянной подставки над камином, и мадам Боманье шумно втягивает воздух, словно ее подарок может упасть и разбиться.
Ружье хорошо смазано, ремень мягкий и эластичный, — оно прекрасно. Полированное ложе украшено цветами и переплетенными лентами из перламутра и серебра. Как ни странно, узор идеально подходит изящной смертоносной игрушке. Майкл упирает приклад в ступню, ставит ружье вертикально — так оно чуть ниже мадам Боманье.
Майкл никогда прежде не держал в руках оружие и с ружьем обращается неловко. Впрочем, эта тяжесть даже приятна. Майкл сжимает ружье, а мадам Боманье гладит ему руки, шмыгает в платочек, говорит быстро-быстро, и он разбирает почти все. Он должен взять ружье, потому что мадам Боманье не охотится. Жан умер, но красивое ружье умереть не должно.
Мадам Боманье ковыляет к комоду, по пути сгоняет кота со стула и, вернувшись, показывает Майклу серебряный медальон в форме сердца. Округлый и гладкий, он похож на яйцо и висит на потрепанной кружевной ленте. С одной стороны темнеет гравировка — витиеватая буква «Э».
—
