раскрывай карты! Не говори правду!» — Он друг моего двоюродного брата, который живет в Лондоне, он тоже врач. Видите ли, я англичанка, хотя живу здесь, в Мюнхене. Дело не очень важное: меня просили доставить письмо, точнее, визитку.
Слишком много слов, слишком много ненужных подробностей. Ложь должна быть лаконичной и изящной. Карен подарила хозяйке самую обаятельную из улыбок, имевшихся у нее в арсенале.
— Между нами говоря, я пришла по обязанности и не очень расстроюсь, если ничего не получится.
— Доктор Хартог здесь больше не живет. — после паузы ответила блондинка и шмыгнула носом. — Его жена и дочь перебрались на восток, насколько я понимаю, вместе с внуками. Доктор с ними не поехал, но где он, я не знаю. — Ее зрачки превратились в щелки — будто у кошки, и следующий вопрос прозвучал как бы между прочим, как бы по доброте: — Может быть, у вас другое дело к доктору?
— Нет, нет, только письмо. — Карен почувствовала, что бледнеет: тошнота уже близко. Эту женщину не проведешь. — Ничего страшного, простите, что побеспокоила.
— Хотите оставить письмо? Правда, не могу обещать, что доктор его получит.
— Спасибо, но нет. Я обещала доставить его лично. Глупости, конечно, но меня так попросили.
— Понимаю. — На лице женщины одновременно читались облегчение и гадливость, будто она проткнула гнойник. — Очень жаль, но помочь ничем не могу. — Она отступила, чтобы закрыть дверь. —
—
1937
26
В светлое время дня Эдди откапывал скот. Овцам снег не страшен, а вот новорожденные ягнята могут замерзнуть насмерть, даже материнского молока не попробовав.
Тропы и дренажные канавы заносило снегом, приходилось ходить с палкой, как слепому, и нащупывать дорогу. Один неверный шаг — и завязнешь в сугробе чуть ли не по плечи. Все заборы и ограды исчезли, и под большой снежной насыпью могло оказаться что угодно — дерево, пастушья хижина или стадо овец.
В оттепель весь этот снег превратился в воду. Весенние цвета земли, травы и коры деревьев блестели и ослепляли, как свежая краска на картине. Ромни-Марш казалась плоской, пока паводок не обозначал пригорки и низины. Сейчас Эдди целыми днями бродил по островам и переносил овец либо домой, либо на возвышения, куда можно положить лист шифера и солому. Половину бочонка он превратил в паром, на котором перевозил ягнят. Овцы плыли следом, а сзади их подгонял колли.
По затопленным пастбищам Эдди бродил с самого утра и сейчас, прислонившись к дереву, через гладь паводковой воды смотрел на лебедей и их отражения. Чуть дальше маячила фейрфилдская церковь, временно, оказавшаяся на острове. Эдди закурил и, затянувшись поглубже, наслаждался теплом табачного дыма.
День догорал, а еще нужно пройти двести ярдов до церкви и проверить, не занесло ли туда его овец. Дороги на пастбище не было, и даже летом женщинам на каблуках и старикам приходилось тяжело. В воскресенье священник и его прихожане поплывут в церковь на лодках. Впрочем, в паводок здесь всегда так. Спасение души в этих краях требовало недюжинной выдержки и изобретательности.
В этой самой церкви Эдди венчался с Рейчел. Как хороша была его невеста! Медовая кожа, просвечивающая сквозь белое кружево, гордо поднятая голова, ослепительная улыбка… Рейчел ничуть не стеснялась. Вокруг ее букета кружила пчела, а на цветок в волосах то и дело садилась бабочка. В церкви царил зеленоватый сумрак и могильный холод, но Эдди вспоминал лишь тепло надежды и красоту невесты, прекрасной, как псалом.
Рядом с Джорджем стояла Элизабет в синем костюме, а бабушка Лидия и Вера сияли ярче электрических ламп. Потом все бросали разноцветные лепестки и конфетти, которые тотчас подхватывал ветер.
Джордж Мэндер пригласил фотографа. Когда настала пора делать снимок, Эдди застыл как истукан, а Рейчел сперва взяла его под руку, а затем повернулась, чтобы чмокнуть в щеку. В результате на фотографии ее лицо и ленточки букета получились как будто в дымке, а платье и волосы развевались, словно флаги.
Крепкий, надежный истукан Эдди и неугомонный ветерок Рейчел. Она сказала, что это неважно, мол, на фотографии все как в жизни: муж твердо стоит на ногах, а молодая жена в вечном смятении.
На долю Рейчел выпало немало грусти, но она не опустила руки и не сломалась. Она твердила, что впереди их ждет только хорошее, и со временем Эдди поверил.
Сейчас он понимал: они обманывали себя, намеренно отворачивались от очевидного и с самого начала смотрели не туда.
Эдди прислонился к дереву на пригорке. Апатия лишала последних сил. Как же до церкви добраться? Целых два дня он практически не снимал высокие, как у землекопов, брезентовые сапоги. Чувствовалось, что от влаги размякли пятки, и Эдди невольно вспомнил лондонские улицы — мостовую, тротуар, фонари у обочины. Неужели он когда-то жил там, где ноги не утопают в грязи?
Лондонскому кирпичу непогода не страшна, а горизонт с крышами и трубами не меняется день ото дня. Даже в зимнюю стужу у каждого района свой запах, который растекается со сточными водами и разносится с сажей. Запах пивной в Гринвиче, скотобойни и сыромятни в Детфорде — признак не только цивилизации, но и самой жизни, ведь ты жив, раз твои легкие вздымаются, а нос втягивает зловонный воздух.
Здесь, в Кенте, у воздуха нет ни формы, ни содержания — никакого доказательства того, что затопленное пастбище не привиделось. Хорошо хоть терпкий запах влажной собачьей шерсти не дает усомниться в том, что в этот пасмурный вечер Эдди еще жив. Верный колли жался к его ноге и тоже смотрел на воду.
Эдди бросил окурок, от резкого движения под куртку проник холод и на время отвлек от грустных мыслей. Ветер крепчал, морщил воду и писал каракули по безупречно четкому отражению церкви. Поверхность воды наверняка покрылась тончайшей коркой льда, на ощупь чуть ли не мягкой, увеличивающей каждый сучок и листик, словно лупа.
Эдди снова думал о Люси и сынишке. Семь лет с Рейчел не отдалили его от Люси — наоборот, приблизили к ней. Мысли Эдди то и дело возвращались к лондонскому прошлому.
Вот Люси подносит к груди новорожденного Арчи, поднимает голову и улыбается.
Вот она стоит перед домом с Арчи на бедре и хихикает с Флорри Тэннер. Арчи крутится, высматривая Эдди, а потом, видимо, принимает решение. Сейчас он выскажется! «Па-а-а-а!» — кричит малыш и запрокидывает голову, точно это слово его нокаутировало.
Вот Эдди сидит у койки Люси. Последние три дня он почти от нее не отходит и порой, открывая глаза, не знает, явь это или очередной сон. Больничные шумы — кашель, стоны, скрип туфель по навощенному линолеуму — пропитали Эдди насквозь, как будто он живет в этой палате всю жизнь.
На пологе вокруг койки розы и розовые ленты. До самой смерти Эдди не забыть нежность бутонов и ленты, оттенком напоминавшие разбавленную кровь. Когда медсестра опускает полог и отгораживает их от внешнего мира, Эдди склоняется над Люси — она дышит медленно, будто наслаждаясь ароматом любимых духов, — стягивает маску и всасывает яд ее дыхания.
Люси открывает глаза. «Арчи сегодня кушал?» — спрашивает она и морщится: от трех слов саднит горло. Потом голос срывается. Эдди гладит ее по голове. Люси постригли, потому что, сказала старшая медсестра, от длинных волос сильнее поднимается температура. Только Эдди знает: волосы тут ни при чем
