нарушителей до подходящего момента, чтобы потом, потрясая этими бумажками, загнать провинившихся в угол. Ему было так удобнее руководить. Как-то в разговоре водитель автомашины, прослуживший только год в приемнике, признался, что раньше он пил меньше.
Так и жили здесь, не доверяя друг другу, автоматически выполняя работу, проводя собрания и занятия, участвуя в «ловле» детей на вокзале, выходя на субботники. За оболочкой этой обычной, на первый взгляд, жизни скрывались бездушие и бесчеловечность.
У каждого милиционера были свои любимые смены и маршруты командировок. Но чтобы получить эту командировку, нужно было привозить начальникам и инспекторам из поездок продукты. И каждый приспосабливался, как мог, чтобы как-то существовать в этой атмосфере. Для достижения своего спокойствия в ход шло все: и лесть, и доносительство, и подлость.
Весь этот большой-коллектив был разбит на группировки, между которыми постоянно шла грызня. Грызня за должности, за звания, за награды и за теплое место под солнцем. И руководил всем этим «коллективом» майор милиции, ярый сталинист, убежденный коммунист и махровый мент. Он держал всех сотрудников в страхе, имея на каждого компрометирующие материалы, чтобы обуздать инакомыслящих. В его понимании все принадлежало ему, и он повелевал судьбами своих подчиненных.
На всех сотрудников майор смотрел с подозрением. Ему ничего не стоило оскорбить и унизить человека.
— Я прикажу на столб полезть — полезете! — кричал он на рапорте, брызгая слюной.
Всех сотрудников он считал ворами, однако сам украл наградные часы у одного из них. У него были свои доносчики, которые пытались перед ним выслужиться, и он их повышал в должностях. Однажды майор назначил сотрудника, прослужившего в приемнике без году неделю, на должность старшего дежурного. Он жестоко обращался с детьми, и когда сотрудники высказали недовольство по этому поводу, то услышали:
— Я начальник, я здесь командую! Этот парень в трудную минуту для партии написал заявление о приеме в ее ряды!
В мой адрес он однажды бросил обвинение:
— Если бы сейчас существовала 58 статья, то тебя бы расстреляли! Как врага народа!
Этот зарвавшийся начальник ломал судьбы сотрудников, втаптывал их в грязь. И многие, не выдержав бесчинства этого майора, уходили из приемника. И порой уходили хорошие сотрудники, к которым я тянулся, мне было жаль с ними расставаться. Приходили новые люди, и, попадая в то же болото подлости и лицемерия, через некоторое время «покрывались коростой безразличия и равнодушия». Отношение майора к детям было специфическим. Он смотрел на них как на контингент, проходящий через приемник. Он манипулировал ими в угоду себе, как разменной монетой. То они для него были закоренелыми малолетними преступниками, то несчастными сиротами. Но в основном они ему были безразличны. На его совести загубленные детские судьбы, потому что приемник под руководством этого угнетателя детства представлялся машиной переламывания детских душ. Он всеми силами пытался создать здесь видимость спокойствия. Порядок, который он изо всех сил старался поддержать, был показным. Главной целью майора было спокойно, без треволнений уйти на пенсию. Если образно попытаться представить себе этого начальника и приемник, то это будет выглядеть так: этакий паук, восседающий посредине сплетенной паутины и подергивающий за ее нити, приводя в движение попавших в его сеть.
Да, это выглядит довольно мрачно, но я воспринимал все именно так. Когда рано утром подходил к приемнику и открывал дверь, у меня возникал вопрос: «Какая неприятность ждет меня сегодня?». И, конечно, я больно переживал все происходившее в приемнике. И эта боль, годами копившаяся во мне, рвалась наружу. Но больше всего у меня болела душа за пацанов и за их будущее. Я понимал, что нарастающая детская преступность — это как камень, падающий с горы, который может повлечь за собой камнепад.
Слушая горькие детские исповеди, я однажды подумал: а не написать ли обо всем этом в форме записок сержанта милиции. Так, в газете «Вечерний Челябинск» появился мой первый рассказ «Алешкина улыбка». Мне хотелось со страниц газеты ударить в набат о детском горе, рассказать о жертвах беззакония, предостеречь, что если детям сейчас не помочь создать нормальную жизнь, то нас захлестнет волна детской преступности.
Об этом я начал говорить семь лет назад, и сейчас мне горько осознавать, что я был прав. Мои публикации тогда вызвали бурю негодования у начальника, и он стал названивать по редакциям, запрещая печатать меня. Но они не прошли бесследно, а нашли отклик в душах простых людей, от которых я получал письма.
Запомнилась мне встреча с одним человеком, прошедшим через детприемник, спецучилище и зону. Он тогда с горечью поведал мне глубоко осознанную им мысль о том, что в нашей системе необходимо и выгодно содержать все эти приемники и зоны: так легче управлять этой большой страной. Но этого я тогда еще не понимал.
Мои материалы вызывали раздражение и негодование со стороны начальства. После публикации заметки об интернате, где жестоко обращались с воспитанниками, моему начальнику последовал звонок из райкома партии, смысл которого заключался в единственной фразе — «Запрещаю писать!». Когда «Вечерка» опубликовала мою статью «Помогите Юрию Шумакову», то утром к нему в квартиру ворвались работники милиции и увезли его в «подвал», где учинили допрос: «Кто такой Вафин?»
После опубликования моих материалов меня вызвали в политуправление УВД, где меня официально предупредили, что если еще выйдет что-нибудь подобное, то меня накажут по всей строгости приказа Министра МВД, запрещающего работникам милиции публиковать материалы без согласования с руководством. И может быть, никто так и не прочел бы мои рассказы, если бы мне не помогла редакция журнала «Советская милиция» и впоследствии писатель В. Крапивин. В его книге «Острова и капитаны» я стал прототипом главного героя капитана Гая, после чего пацаны стали называть меня капитаном Владом. Затем мои рассказы стал печатать журнал «Человек и закон» и еженедельник «Щит и меч».
Начальника и его прислужников довело до бешенства то, что по одному из моих рассказов снимается фильм.
Вокруг меня, потревожившего спокойствие приемника, сложилась напряженная обстановка. Я сознавал, что служить здесь мне осталось недолго, как бы ни старался. В то время наивно полагал, что могу привлечь к происходящему в приемнике внимание работников Управления внутренних дел области. Я стал обивать пороги кабинетов и дошел до генерала, после чего понял, что возле меня обстановка накалилась до предела. От начальника, который узнал, что я хожу и жалуюсь на него, на меня посыпались выговоры. Сотрудники ожесточились. И когда я понял, что началась компания по увольнению меня из органов милиции, то еще раз пошел к генералу. После проверки моего рапорта меня вызвали в УВД и сказали:
— В вашем приемнике порядок, а как этого добивается ваш начальник, нас не интересует.
А меня интересовало, потому что нестерпимо больно было ежедневно видеть, как страдают дети в этой опасной зоне. Невыносимо смотреть, как их оскорбляют, унижают. Изо дня в день видеть их слезы, а порой и кровь на линолеуме, оставшуюся от идущего отмываться после избиения какого-то паренька. И глаза детей, с ненавистью смотрящих на этот мир. Как безнаказанно бесчинствует начальник, как сотрудники злодействуют, издеваясь над подростками, обиженными судьбой, живущими в постоянном страхе и с тоской ожидающими своей участи. Я пытался и не мог доказать этим нелюдям, что насилием никого не воспитать. Насилие может привести только к одному — к озлобленности. Ведь приемник — не ремень, он не на заднем месте оставляет след, а в душе. Для меня это были десять лет насилия. Все увиденное мной за годы службы в приемнике-распределителе больно ранило меня. И я решил написать ничем не прикрытую правду о том, что творится за его высоким забором. Пусть люди, в ком еще сохранились доброта и милосердие, узнают о детях без детства, о том, как здесь калечат судьбы подростков те, кто признан их защищать и с участием относиться к ним, лишенным материнской ласки. Толкнуло меня к этому и молчание людей, работавших в приемнике и не нашедших в себе силы противостоять силе и власти. Так появилась киноповесть о подростках и о приемнике «Чужаки». Публикуя ее, я тогда еще не знал, что вступил в борьбу с Системой. После первых номеров меня начали травить те, кто превратился в ментов и нелюдей. Защищая свое благополучие, они написали коллективную жалобу на имя генерала, что не желают больше работать с таким субъектом. На меня давила их озлобленность.
— Я думаю, что этого достаточно, чтобы выгнать тебя из милиции! — сказал мне начальник, объявляя
