жизнь, где их встречают с недоверием и опаской. Есть среди них и такие, которые вновь возвращаются за высокий забор, чтобы прожить там до армии только потому, что на воле они никому не нужны. Но они возвращаются в то спецучреждение, в котором к ним относились по-людски, пытаясь в них хоть что-то изменить.
Мой Сашка жил возвращением из «спецухи», которая не стала ему домом. Он спал и видел день своего освобождения.
Пришло письмо из спецучилища. «Прошел педсовет, — писал он, — значит, скоро домой! Даже не верится. Выпустят птичку из клетки! Я хорошо помню, как мы с вами летели в самолете, как прощались. Как будто все это было только вчера. И еще я хочу сказать, что теперь верю вам! А вера эта появилась во мне с тех пор, когда меня не хотели отпускать за продуктами на волю, хотя у меня была путевка, но вы сказали, что всю ответственность берете на себя, и меня взяли и вывели за забор. Тогда я спросил вас: «А если сбегу?». Вы мне ответили: «Беги, если хочешь сделать мне подлянку», — а сами ушли. А я стоял за забором минут пятнадцать и мог свободно уйти, но просто не хотел вас обижать. А был бы кто-нибудь другой, а не вы, то я бы ушел, ей Богу, ушел бы...»
Я тоже вспомнил тот случай. Что творилось в моей душе! Сколько мыслей промелькнуло за эти пятнадцать минут! Но я твердо верил в то, что, если довериться подростку, он не подведет. И когда Сашка позвонил, и ему открыли ворота, он просто, даже с какой-то обидой в голосе спросил: «Ну, мы идем за продуктами?»
Эта была победа, наша с ним общая победа! Над теми сотрудниками в приемнике, кто видел в подростках только преступников.
Наступила весна. Прошел его день рождения, к которому он обещал приехать. Я с нетерпением ждал встречи с Сашкой.
Встретились мы неожиданно. Я собирался выйти из приемника, открыл ворота и увидел его перед собой со своим товарищем. На нем была черная роба спецучилища и кирзовые сапоги. Он стоял, приветливо улыбаясь. Было видно, что Сашка рад встрече. Радовался и я. Он специально отложил встречу с матерью и подружкой на день, чтобы повидаться со мной. Я дал ему деньги на сигареты, ключи от дома, чтобы он переоделся. Когда Сашка ушел, я встретился с недоуменными взглядами наших инспекторов.
— Ты что, с ума сошел? Да он же тебя ограбит, обворует начисто!
Я на это лишь рассмеялся.
Вечером он приехал в приемник к концу моей службы, и мы поехали домой. Мы просидели с ним всю ночь, и какой короткой показалась она нам... Я был оглушен его рассказом о спецучилище, о тех звериных законах среди пацанов, когда выживает только сильный, о безжалостном отношении воспитателей, для которых перевоспитать — значит, сломать подростка. Как же ему было трудно пройти через все это и выдержать, сохранить себя! Теперь понятно, почему бегут пацаны из «спецух», иногда погибая в дороге, бегут, наверняка зная, что их будут ловить.
— «Спецуха» — та же самая зона, только вывеска другая, — признался мне Сашка...
Было далеко за полночь, а я все слушал его. Он брал гитару и пел грустные, щемящие душу песни о зоне и воле. Да, о таком не напишешь в письмах!
Утром я проводил его на автобус. Я не знал, увидимся ли мы с ним еще, но боялся одного, чтобы он, опьяненный свободой, не натворил чего-нибудь. Хотелось верить, что он выдержит.
После общения с Сашкой я понял, что нужен пацанам. Но я стал белой вороной в приемнике, где некоторые сотрудники, от которых зависела судьба подростков, жили по другим законам. Они были глухи и слепы к трагедиям детских судеб.
Мне стало трудно служить в приемнике. Да и вряд ли это можно было назвать службой, теперь, скорее, это была борьба за свое «я».
От Сашки не было никаких вестей, и меня охватила тревога. Что с ним? Как он живет? Может, опять совершил преступление, осужден и скрывает это? Мне вспомнились слова, сказанные однажды моим другом Владиславом Крапивиным: «Они приходят к тебе только тогда, когда ты им нужен». Значит, думал я, у него все нормально. И только через год я получил письмо от солдата Александра Каргулина.
«Пишет вам тот самый Сашка, который вас обманул, а вы ему так верили. Прощение просить не по- мужски, и все-таки я попытаюсь. Простите, если сможете. Стыдно как-то, не по себе. Ругайте меня, я виноват, но поймите: только освободился, в голове все помутилось. «Неужели я на свободе?» — спрашивал я себя. Потом пошло-поехало. Загулял ваш Сашка, но ненадолго: в июне забрали в армию. Попал я в стройбат. Ничего, служить можно...»
Получив письмо, я обрадовался, но появилось беспокойство: как ему будет служиться, человеку с обостренным чувством собственного достоинства? Как к нему относятся офицеры? Нет, дедовщины я не боялся: Сашка и не через такое прошел. Знал, что он достойно выдержит все испытания, не сломается.
Теперь нас соединяли солдатские письма, и я как будто слышал его голос, только вот лицо стал забывать. Сашка писал о своей армейской жизни, просил совета, оставаться ли ему в армии. Меня это успокоило: если хочет связать свою жизнь с армией — значит, служба у него в норме.
«Живу нормально, работаю на лесоповале, бревна ворочаю. Служу Родине, так сказать... Трудновато, но ничего, на то мы и солдаты. Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Да, может, и не зря вы столько лет проработали в приемнике. Это ваша профессия, она вам нравится, и я ничего не имею против. Я уже не 17-летний пацан, чтобы рассуждать по-детски, и уже давно смирился со всем: мент — это мент, военный— это военный. У каждого есть права и обязанности. Это их работа — служить. Жизнь штука крутая, и ее надо прожить, чтобы в старости не жалеть, что прожил впустую. Милиция, конечно, нужна, я не спорю, без нее не обойтись. Да, действительно, там есть мужики хорошие, но есть такие «шакалы»! Зачем их только мать родила?!»
Я был рад, что Сашка, который в моей памяти оставался все еще пацаном, теперь имеет свои взгляды на жизнь. Понял, что в жизни порой приходится смириться, хотя за право быть самим собой надо драться, будить в себе Человека, все доброе, лучшее. Об этом я написал Сашке.
«У меня все нормально, работаю бригадиром, вроде получается. Я теперь командир отделения. Служим, как полагается. Когда ездил в отпуск, встретил своего старого участкового. Так он меня сразу в милицию агитировать начал, мне даже смешно стало. Ментом, конечно, служить не пойду, как в неохотку...»
«Вот сегодня заступил в наряд дежурным по роте. Скучно до ужаса. Невозможно уже в казарме сидеть — сильно тянет домой, да и из армии уходить не хочется. Здесь много друзей, которые скоро разъедутся, я их, может, и не увижу никогда больше».
И моя судьба в приемнике тоже подходила к концу. Я вступил в борьбу с теми, для кого пацаны были «придурками» и которых они безнаказанно унижали.
«На счет вас и приемника. Я бы на вашем месте ушел бы. Против стаи волков трудно идти. Да и нервы надо иметь крепкие, чтобы бороться с волками...»
И все же я кое-что успел сделать! У меня есть мои крестники, да и другие пацаны, которые помнят добрым словом. Только жаль тех, кто еще пройдет через приемник, где люди, облаченные в серые мундиры и защищенные законом, творят беспредел.
Наступила весна, и Сашка вернулся. Я прижал его к себе: он мне стал чем-то родным человеком. Мы сумели разглядеть друг друга и стали друзьями.
Жизнь продолжается...
Сломанная игрушка
В приемник-распределитель для несовершеннолетних со всех концов области доставляют подростков, которые по закону стали малолетними преступниками. И пусть они прожили всего лишь ничего — иным из них едва перевалило за первый десяток, — но они уже совершили столько преступлений, что в пору
