Меня поразило ее заявление, но от того, что случилось после, я буквально онемел. Девочка, которую я привез, выкрикнула с обидой и отчаянием в голосе:
— Зачем ты, сука, меня рожала?
Затем начался диалог, не передаваемый нормальными словами. Вдруг девочка схватила стул и замахнулась на мать. Кое-как мне удалось разнять их.
По милицейскому приказу я должен был уговорить эту мамашу взять ребенка, для чего она должна была подписать акт о приеме несовершеннолетней дочери. Когда все же она поставила свою подпись и я вышел из квартиры, следом за мной выбежала девочка, которая стала уговаривать меня забрать ее обратно в приемник. Эта дикость не укладывалась в моей голове: ребенок просится назад в спецдом с решетками, лишь бы подальше от ненавистного родного дома и от матери-лампии.
Несколько лет я ездил по командировкам, перевозя детей. Они порой убегали от меня. Я находил их в «теплушках», подвалах, где они жили, и все же сдавал в спецучреждения. Для них не было места в родном доме. Однажды девочки попытались отбить у меня своего красавца, которого я перевозил в спецучилище. Не знаю, что бы я делал, если бы мне не помогли солдаты.
Разъезжая по стране, я всюду встречал добрых и отзывчивых людей, которые помогали нам: водители автобусов сходили с маршрутов, чтобы довезти сирот до детдома; диспетчеры даже останавливали на две минуты скорые поезда на той станции, где находилось спецучилище. Днем и ночью, в дождь и снег всегда находились люди, готовые прийти нам на помощь. Они делились с нами едой, совали сиротам сладости. Спасибо всем вам, кого я встретил на своем пути, за милосердие и добродетель. И по доброму отношению к нам, к милиционеру с подростком-сиротой, я понял слова старика, которого мы встретили как-то в поезде: «У всей России было трудное детство!».
Много лет я мотался по командировкам. Мама мне порой говорила:
— Я уже лицо твое стала забывать, сынок.
Но что я мог ей сказать? Служба у меня такая... Как только прилетал из Прибалтики, меня сразу же отправляли в Сибирь. За то, что я слетал за шесть часов в Омск, доставив подростка в спецшколу, меня прозвали «супердежурным». Эти командировки в конце концов сказались на моем здоровье. Поначалу пустячные простуды переросли в бронхит, неожиданные боли в желудке обернулись язвой. Да и потом я такого насмотрелся... тут и здоровое сердце не выдержит.
В командировку мы всегда выезжали с целой папкой документов, подтверждающих, что тот или иной подросток, которого я привозил, действительно отпетый вор и хулиган и что он здоров. И мне надоело обманывать сотрудников спецучреждений, куда мы доставляли подростков, подсовывая им фиктивные документы. Что значит фиктивные? Это значит, что нередко медкомиссию проходил один подросток, а фамилию писали другую, под результатами анализов одного подростка ставилась фамилия другого. Если недоставало оценок в ведомости, тут же инспектор профилактики своей рукой проставляла эти отметки; не хватало в справке печати, ставилась размазанная печать приемника. Если на документе не было подписи, просили подписаться любого сотрудника. Вот так, с необыкновенной легкостью подделывали документы инспектора и медработники. Им нужно было спихнуть дежурного в командировку — и вся недолга, пусть, мол, он потом отдувается. И мы часто чуть ли не на коленях просили принять ребенка. А когда возникали недоразумения, я созванивался с инспектором в приемнике, объясняя ситуацию, но в ответ слышал равнодушное:
— Делай, что хочешь, но не смей его привозить обратно.
Однажды я умудрился сдать подростка в психоневрологический интернат, хотя он там уже не числился. И когда я отказался ездить с неподготовленными документами и фиктивными справками, то для инспекторов профилактики и медработников стал врагом. И, конечно же, на меня посыпались наказания. Когда же я доказал свою правоту, то облоно вместе с УВД провело совещание о недопустимости нарушений. Но и после них мы продолжали ездить по фиктивным документам.
В приемнике меня прозвали «бродягой», но когда устал от дорог, от всех этих «спецух», нервных потрясений, бюрократических неурядиц, я решил «приземлиться» на грешную землю и уже редко ездил.
Шли годы моей службы. Страна переживала большие перемены: смерть Брежнева, самоубийство Щелокова, арест Чурбанова. Тень от министерских преступлений, злоупотреблений генералов, полковников легла на нас — простых милиционеров. Люди стали со злобой и подозрением относиться к милиции. Мне стало труднее служить, меня покоробило, когда кто-то бросил мне в спину: «Мент поганый!». Ну что ж, мне пришлось это оскорбление проглотить. Я понял, что время дяди Степы-милиционера прошло. Это отношение к моим сослуживцам и ко мне лично не могло не сказаться на моем характере. Я озлобился, или, попросту говоря, струсил. И служба в приемнике оставила свой отпечаток на моем поведении. Мне было трудно находиться между милиционерами с их насилием и озлобленными пацанами. Каждый день многие мои коллеги доказывали, что пацаны — придурки, ублюдки и понимают лишь тогда, когда кулаком вправляешь им мозги. И сами подростки, их поведение, а также совершенные ими преступления все чаще пробуждали во мне чувство ненависти и неприязни к ним. Как же я должен был по-хорошему относиться, например, к подростку, который вылавливал семилетнего мальчугана и насиловал его то в подвале, то на чердаке! «Это же мразь, скотина!» — твердил я себе. Постепенно я перешел на сторону ментов стал таким же. Пацаны возненавидели меня и стали бояться за то, что я порой унижал и бил их за нарушения дисциплины и режима, за неподчинение, придирался к ним по пустякам. Совесть моя притупилась и я не знаю, каким бы я стал, если бы не один случай.
Один подросток, который с уважением относился ко мне, затеял драку, и я его ударил, так как он совершил грубое нарушение дисциплины. И тогда я услышал от него: «Мне не было больно, только на душе было плохо: я вас уважал!». Он повернулся и ушел, а я почувствовал угрызение совести, хотя старался успокоить себя: «С волками жить, по-волчьи выть». И, может быть, я бы успокоился и усыпил свою совесть, став махровым ментом, если бы не разговор с моим другом, детским писателем Владиславом Крапивиным, который меня осудил.
— Эх ты, с пацанами справляешься... Они же тебе врезать не могут. Как у тебя рука поднялась?! Ты вспомни свое детство...
И вот тут мне стало не по себе. В. Крапивин как бы заронил в мою душу горящий уголек, который обжигал меня, и я корил себя за то, что срывался. Я понял, что нельзя быть «своим среди чужих и чужим среди своих», злоба прошла и я вернулся к пацанам, стал к ним более терпимым, хотя знал, что менты меня не поймут и будут за это осуждать. Но я не боялся их суда. Страшнее было потерять себя, а я этого не хотел. И я стал другом подросткам, чтобы среди насилия и жестокости у них были часы доброты и дружбы. Я хотел доказать им, что среди встречавшихся им ментов, есть и хорошие милиционеры.
Пути многих подростков пересекались на приемнике. Со всей области везли сюда тридцатисуточников. Это те подростки, которые совершают кражи, хулиганства, насилия; угоняют автомашины, лошадей; грабят киоски, магазины и даже людей; поджигают дома, пьянствуют, токсикоманят, избивают своих сверстников и взрослых и даже совершают убийства. Был среди них такой подросток, который топором разрубил соседа. Переступив черту закона, они все становятся социально опасными. У одних подростков непросыхающие родители-алкоголики, которые толкнули их на кражи, ночевки в подвалах и на чердаках, другие устали от ругани с утра до вечера и жестоких побоев. В школе они тоже чувствуют себя изгоями, от которых все устали и стараются поскорее избавиться. Не находя себе места ни дома, ни в школе, они замыкаются, озлобляются, перестают верить в добро и начинают мстить, разбивая стекла и оскорбляя учителей.
Разговаривая с подростками, я все время слышал одно и то же: на них кричали, выгоняли из школы, били. Куда пойти подростку, изгнанному отовсюду? В секции не берут, в кружки ходить не хочется. Вот и завоевывают они улицу, начиная свои опасные игры, приводящие к стычкам с милицией, где инспектора ИДН, кто добром и участием останавливают их от совершения преступлений. Но в большинстве случаев оскорбления, избиения. Порой заставляют взять чужую вину на себя.
Пацанов вылавливают по подвалам, везут на комиссию и лишают свободы. Решением комиссии по делам несовершеннолетних без суда они помещаются в приемник-распределитель, содержатся в спецшколах за счет родителей.
Это беззаконие творится со времен Сталина, когда подростков привлекали к ответственности с двенадцати лет.
Власть имущие боялись подпольных детских организаций и диверсий со стороны малолеток, с опаской
