молотками сапожники, вздували горны кузнецы, возводили стены каменщики, шили одежду портные, стояли у своих чанов красильщики.
Головин сообщил новость своим спутникам и предупредил их на всякий случай, чтобы не вздумали бурно веселиться. Новость все тоже восприняли по-разному. Сарват воинственно подкрутил черные усы и пробормотал:
— Туда ему и дорога.
Богумир злорадно усмехнулся. Кондас равнодушно пожал плечами и спросил:
— Это меняет наши планы?
— Нет, но нужно быть осмотрительнее, — ответил Тимофей.
Злата промолчала, а Жозеф только пренебрежительно отмахнулся. Его больше занимали прохожие на улицах, лавки купцов, дворцы и площади.
Устроив спутников в караван-сарае, казак заторопился на базар. На прощанье он попросил никого не отлучаться до его возвращения.
— Когда нам тебя ждать? — поинтересовался болгарин.
— Вечером. Но может быть, вернусь завтра, — предупредил Головин.
— Ты отправляешься искать нужных людей? — поднял бровь Жозеф. — Возьми меня с собой. Или ты мне не доверяешь?
— Прекрати! — поморщился грек. — Вечно ты суешь нос, куда не следует.
— Я иду узнать, что тут и как, — примирительно улыбнулся казак, хотя слова француза заставили его насторожиться.
Выйдя из караван-сарая, Тимофей покружил по улицам, но вскоре убедился, что самостоятельно отыскать дорогу к базару ему не удастся. Тогда он остановил прохожего, расспросил его и спустя некоторое время очутился у торговых рядов.
Увиденное ошеломило его. Какими бедными и жалкими, маленькими и убогими показались виденные им ранее торжища в Азове или Крыму. Константинопольский базар был огромен, многолик и древен, как и сам город, который словно некогда вырос вокруг шумного торга, давшего ему жизнь и ставшего его сердцем. Он был неотъемлемой частью города, в то же время существовал сам по себе, жил по своим собственным законам, не подвластный ни падишахам, ни времени. Казалось, он был центром всего: города, страны, мира, вселенной! И вел себя соответственно — высокомерно поглядывал вокруг, но принимал всех и вся, кто решился нырнуть в его крикливое, шумное, многолюдное и необъятное чрево. Он глотал и выплевывал людей, товары, деньги, тяжело нагруженные караваны верблюдов и нескончаемые вереницы носильщиков. У Головина возникло ощущение, будто ему предстояло войти в насквозь прогретую солнцем, отдающую болотиной, покрытую вязкой ряской воду и целиком, достав до самого дна, погрузиться в нее. Сейчас толпа раздвинется, пропуская его, а потом равнодушно сомкнётся. Вынырнет ли он из нее вновь?
От обилия разных товаров рябило в глазах. На циновках горками лежали диковинные фрукты, на тонких столбах навесов, защищавших торговцев от палящего солнца, связками висели дорогие уздечки, ласкали глаз яркие шелковые ткани, в лавках оружейников ждали своего часа грозные булатные клинки, сверкали золотой насечкой щиты и шлемы, поражали диковинные седла для верблюдов и вышитые бисером попоны.
Над головами покупателей и продавцов тонкими струйками вился синеватый, ароматный дымок мангалов, далеко вокруг распространяя запах жареного мяса. Большие черно-желтые осы лениво ползали по ярко-красной мякоти разрезанных арбузов, прилипая к застывшим каплям сладкого сока. Янтарно светились спелые дыни, а с ними откровенно соперничали прозрачные гроздья винограда.
— Подходи, ага! Смотри, какой товар! Мой меч разрубит врага сразу до седла, — зазывали оружейники.
— Бак, бак! Смотри, смотри! — Ловкие руки купца подкидывали невесомую ткань, заставляя ее переливаться всеми цветами радуги.
— Хурма, хурма! — заунывно тянул торговец фруктами.
— Вот стремена! В них не стыдно поставить ногу самому падишаху!
— Вода, холодная вода!
Тимофея вынесло к центру базара. Он перевел дух и осмотрелся. Здесь было значительно тише и меньше людей, чем в торговых рядах. В тенечке, поставив перед собой низенькие столики с деревянными ящичками-кассами, устроились менялы. В их длинном ряду сидел старик в засаленной зеленой чалме. Есть ли у него бельмо на глазу? Казак прошелся мимо столиков. Да, у старика в зеленой чалме один глаз закрыт мутноватой белой пленкой.
— Пусть хранит вас Аллах, — обратился к нему молодой человек. — Что вы дадите мне за эту монету?
Он положил перед менялой полученный от отца Доната неровный кусочек серебра, на котором были выбиты лики давно умерших царей. Сухие цепкие пальцы старика схватили монету и поднесли поближе к зрячему глазу.
— Э-э-э, очень старая, — недовольно пробурчал он. — Хочешь три медных? Только из уважения к тебе, ага.
Тимофей прекрасно помнил, что он должен получить пять медяков. Кроме того, восточный базар всегда предполагал торг, иначе продавец терял к тебе интерес и уважение. Поэтому Головин ответил:
— Хочу семь.
Меняла предложил четыре, начал призывать в свидетели Пророка и бормотать об ожидающих его дома голодных детях, каждый день требующих хлеба. Казак попросил шесть монет, старик заохал, настороженно ощупывая его зрячим глазом, но серебро из рук не выпускал. Эта сценка была обычной, и на них никто не обращал внимания.
— Хорошо, пусть будет пять, — хитро прищурился меняла. — Согласен?
Серебро отца Доната исчезло в кошельке, висевшем на поясе старика, а его пальцы один за другим выложили на столик пять медяков. Внимательно наблюдавший за его руками Тимофей отметил, что третья монета немного больше остальных. Пожелав меняле благополучия, он сгреб медяки и отправился отыскивать ряд медников. Старик проводил его взглядом, незаметно подозвал болтавшегося поблизости шустрого мальчишку и шепнул ему на ухо несколько слов. Тот понимающе кивнул и убежал.
Ряд медников Головин отыскал быстро. Там изгибали лебединые шеи изящные высокогорлые кумганы, сверкали медные тазы и покрытые затейливой чеканкой блюда. В самом конце ряда, около выхода с базара, на пожелтевшем от времени и непогод лошадином черепе сидел заросший до глаз бородой побирушка. На его плечах болтался драный халат из тонкого войлока, подпоясанный обрывком толстой веревки. Гнусаво распевая молитвы, он протягивал за подаянием до блеска отполированную ладонями чашку, сделанную из половинки скорлупы кокосового ореха.
— Аллах воздаст вам за доброту вашу! Аллах велик, всемогущ и милосерден! Он простит вам грехи ваши!
Казак бросил в его чашку медную монету, полученную от кривого менялы. Быстро взглянув на нее, нищий тут же затянул:
— О, щедрый! О, великодушный! Пусть Аллах ниспошлет тебе удачу во всех делах и долгие годы благоденствия!
Не задерживаясь, Тимофей прошел по ряду медников и стал прицениваться к посуде, краем глаза наблюдая за нищим. Теперь нужно дождаться, пока тот закончит собирать подаяние, и пойти следом. Однако побирушка не торопился. Он удобно устроился на лошадином черепе и громко выкрикивал:
— Молитесь и подавайте милостыню и за все сотворенное благо будете вознаграждены Аллахом! Когда солнце сольется с луной и настанет день суда, грешники предстанут перед судьей своим, потому что не взывали к нему и не верили в него. Ведь Аллах поистине велик и милосерден!
Казалось, его голосовые связки не знали усталости, а покрытое рваным халатом тело не ощущало палящего зноя.
«Долго еще это будет продолжаться?» — недовольно подумал казак. Он уже обошел весь ряд медников, ничего не купил и начал прицениваться к коврам. Солнце перевалило за полдень, торговля шла вяло: и продавцы и покупатели размякли от жары.
Какой-то босоногий мальчишка подал нищему кусок лепешки. Тот замолк и стал жадно есть. Прожевав,
