искус тайных наук, узнают друг друга в опасности по особому знаку и, как единоутробные братья, помогут друг другу в тяжелую минуту…
Еще раз поглядев в небо, настоятель вздохнул и начал медленно подниматься по ступеням высокого крыльца. Неожиданно от стены отделилась тёмная фигура. Игумен спросил:
— Ты, Трифон?
— Я, отче. Прикажешь ли к ночи готовить пытошную?
— Словили, стало быть, в степи басурмана?
— Словили, отче.
Зосима поджал бледные губы и задумался: страшное дело не только самому пытать, но даже глядеть на пытку. Долго потом будет щекотать ноздри запах горелого человеческого мяса. Не ожесточатся ли сердца отроков?
Но если татарин не захочет говорить по-хорошему, как тогда? Самое верное средство развязать степняку язык, когда дыба и жаровня с углями наготове. Нет, пожалуй, надо питомцам пройти и через это испытание: знать будут, что их еще худшее ждет — пуще научатся беречься.
— Готовь. Сам со старшими отроками стану чинить расспрос. Вели Сильвестру ещё стражу усилить. В степи земля подсохла, а коли в двух днях пути от нас татарина в поле ловят, всяко может быть… — вздохнул Зосима.
Глава 1
Хорошо в Москве ранним весенним утром 1640 года — теплынь, город словно умыт ночным дождичком. Над рекой курится легкий парок, играет рыба в омутах: плеснет по воде широким хвостом и снова уйдет в глубину, оставив на поверхности расходящиеся круги. Недолго гулять ей, жировать — проснутся рыбаки, выйдут на берег, разберут сети и отправятся на челнах ловить рыбку: окуней, судака, стерлядь с осетром. Но особенно вкусна налимья, «мневая» уха — просто царская пища. Поэтому рыбачья слобода и зовется Мневники.
Да только не сразу попадет ушица на государев стол: сначала ее попробует ключник под присмотром бдительного дворецкого, потом дворецкий на глазах стольника, а тот опробует на глазах кравчего. А уж кравчий понесет на стол государю и, перед его светлыми очами, пригубит.
Потихоньку просыпается простой люд в посадах. Чу, скрипнула калитка. Статная молодица, покачивая пышными бедрами, поплыла по тропке к реке, неся на плече коромысло. Нагнулась, рукой воду тронула, попробовала — сладкая, холодная… И засмеялась счастливо от яркого солнечного утра, весны, молодости своей. Зачерпнула в легкие липовые ведерки водицы и — обратно, в избу, растапливать печь, ставить хлеба, кормить мужа-работника.
Бом-м-м, бом-м-м, бом-м-м…Басовито поплыл над проснувшейся рекой звук колокола Ивана Великого. И тут же, дождавшись своего часа, не сдерживая радостного нетерпения, малиново отозвались ему колокола Покрова, что на Рву, прозванного в народе храмом Василия Блаженного. Напевным баритоном вывели свои мелодии кремлевские соборы, словно соблюдая приличествующую им державную строгость. Откликнулись у Иверской, и пошел гулять колокольный перезвон по Китай-городу, а потом и в слободских церквах. Заутреня!
Просыпается город, названный третьим Римом, а четвертому, говорят, уже не бывать!
Сменяются караулы усталых стрельцов; перекрестившись, вздувают горны искусные московские кузнецы; садятся к гончарным кругам горшечники; надевают кожаные фартуки оружейники; готовясь открыть лавки и лабазы, звенят ключами богатые купцы изаморские торговые гости.
Славен город Москва! Белой кипенью цветут по весне сады, пряча в душистой тени высокие, дивно изукрашенные боярские терема и каменные палаты. Высоко поднялись золотые купола церквей, опоясанные хитрым узорчатым каменным кружевом. А посреди города — Кремль! Стройные башни, зубчатые стены темно-красного кирпича, а между зубцами торчат пушечные жерла, готовые рявкнуть из медного горла на врага.
В кремлевских теремах тоже, наверное, проснулись. Пробудились ото сна государь и государыня его. Боярыни, взятые «наверх» для услужения в царских покоях, помогут ей встать и одеться, расскажут, как спали детки.
Просыпаются и тюрьмы московские. На большом тюремном дворе восемь изб: опальная, барышкина, заводная, холопья, сибирка, разбойная, татарка и женская. Каждая изба стоит за своим тыном, и в каждой свои порядки. Есть и другие тюрьмы: при монастырях и в крепостных башнях, при Разбойном, Земском и Стрелецком приказах.
Просыпаются в боярских теремах и домах городовых дворян, поднимаются дьяки и подьячие, воинские люди и огородники, конюхи и нищая братия, пекари и медовары, кабатчики и ярыги — голь перекатная. Кого только нету на большой Москве…
Никита Авдеевич Бухвостов пробудился в дурном расположении духа: которую ночь подряд его мучил один и тот же навязчивый кошмар. Виделся зеленый луг и сам он, Никита, сидящий на белой кобыле. А прямо у нее перед мордой бесами скакали и корчили мерзкие рожи скоморохив шутовских колпаках с бубенцами.
И надо же, упрямо повторяется одно и то же, словно порчу напустили. Хочет он во сне ухватить скоморохов, а они не даются, проходят, будто туман, между пальцами и вновь начинают свои бесовские пляски, издевательски звеня бубенцами. К чему бы это? Лошадь, кажется, ко лжи? Помнится, кобыла была хорошая, гладкая, белая, как молоко. Стало быть, ложь окажется складной? Но кто солжет и в чем?
Горько усмехнувшись, Бухвостов перевернулся на бок: чего гадать, и так кругом ложь да обман! С тех пор как был он поставлен во главе тайного дела охраны державных рубежей, сколько и сколькие ему лгали? И скольким он солгал не моргнув глазом? Да только ли солгал? Молодым был два десятка лет назад, когда согласился взвалить это тяжкое бремя на свои плечи, не знал, каково оно дается — обманом, клятвопреступлениями, хитрыми заговорами, ядом, тайными гонцами, смрадом пыточных, бессонными ночами. Теперь ни за какие коврижки не согласился бы, да уж поздно назад оглобли поворачивать. Кому отдать и доверить то, что выпестовал, построил, укрепил? В чьи руки передать тайные связи, тянущиеся, как нити, на Юг и Запад, Север и Восток?
Никита Авдеевич поднялся с постели, небрежно перекрестился на тускло горевшую под образами лампаду и подошел к оконцу спальни. Посмотрел на раскинувшийся около его палат густой сад, в этот ранний час покрытый пеленой легкой предутренней дымки. За деревьями угадывался крепкий тын, а за ним — приземистые строения: там у него своя тюрьма, своя пыточная, свой палач, верные люди, готовые отвезти тайную грамоту хоть за тридевять земель и вернуться с ответом.
Ладно, страшен сон, да милостив Бог, решил Бухвостов. Но мысли о привидевшихся ему скоморохах и белой кобыле оказалось прогнать не так-то просто: сон мучил, душа томилась предчувствием грядущей беды.
Да икак ее не ждать, если уже три года — с тех пор, как казаки взяли у турок Азов, — нет покоя душе. Поклонились донцы Азовом государю, как некогда поклонился грозному царю Сибирью атаман Ермак. Но только протяни руку за Азовом, как зашевелится за морем страшный зверь. Турция. И тогда неминуема война!
Пока удается отговариваться тем, что казаки, мол, сами по себе: Войско Донское самостоятельно решает, с кем ему воевать, а с кем жить в мире, и, не спросясь Москвы, захватило крепость. Но долго ли будешь рассказывать туркам сказку про мочало? Крымская орда вот она, рядом, за Диким полем. А хан крымский полностью под рукой султана турецкого. Поднимутся татары — и запылают русские города, поведут людей в полон, чтобы продать на невольничьих рынках, сделав навек рабами. И османы в стороне не останутся: может начаться нашествие похуже Батыева!
На Западе поляки сабли точат: недавняя война с ними окончилась для России неудачно. Правда, себя отстояли, но и потеряли многое. Мир сейчас, как воздух нужен, чтобы Державе в силу войти.
Никита Авдеевич накинул кафтан и вышел в горницу. Там уже вертелся горбатый шут Антипа, для потехи наряженный в иноземное платье, с большой деревянной саблей на боку.
— Здравствуй, хозяин. — Шут скорчил плутовскую рожу, невольно напомнив Бухвостову о кошмарном сне. — Как почивалось?
— На стол собрали? — вместо ответа мрачно поинтересовался Никита Авдеевич. — Романовна моя спит еще? А Любаша?
