только хотел узнать правду. Еще одна искалеченная судьба на вашей совести.
— Бросьте, — не оборачиваясь, передернул плечами Борис Иванович. — Каждый знает, на что он идет. И братец моей Таисы, за хорошие деньги согласившийся стать Оракулом, знал. Для него это была еще одна роль — увлекательная, интригующая, в духе Шекспира. Актер не мог не играть… Все знали, и ваш Фомин догадывался, если точно не знал. Хотелось, чтобы с Филатовым работал молодой, достаточно интеллигентный парень. Я хорошо изучил и покойного Колю, и его привычки. Такого искали, и подвернулся Фомин. А вы — «искалеченная судьба»! Его без меня покалечили, если на такие дела пошел, ясно? Много лет подряд нам сверху подавали примеры восточной роскоши и неги, получения всяческих наград и отличий, именного оружия и орденов с бриллиантами, пример непогрешимости и нахождения вне всякой критики, пребывания над законом. Думаете, это проходило зря, летело мимо тех, кто хотел не только слушать убаюкивающие сказки о процветании, но действительно процветать? Я не желал смерти Коли… Меня вообще тогда не было в городе, его судьбу решили без меня. С перепугу…
Усов отошел от окна, прошаркал к креслу, стоявшему напротив Соломатина, тяжело опустился в него, раздувая щеки от мучившей одышки. Немного помолчал, сидя с полуприкрытыми глазами. Губы у Бориса Ивановича приобрели нездоровый синеватый оттенок, резко обозначились мешки под глазами.
— Вам нехорошо? — встревожился Глеб. Этот человек не имеет права умирать, не представ перед судом.
— Мне? — приоткрыл глаза Усов. — А вы как думаете? Полагаете, я радуюсь предстоящему переселению в тюрьму? Это было бы по меньшей мере идиотизмом. Знаете что? У вас все равно ничего не выйдет. Да-да, не выйдет! Вот посмотрите, я скоро буду опять на свободе. К моим услугам лучшие адвокаты и благодарные мне люди повыше вас рангом, и предстоящие амнистии. Ваше время, уважаемый Соломатин, пришло ненадолго! Скоро всем надоест играть в демократию, поскольку таких, как я, не один и не два, а все мы вовсе не желаем подобных переселений.
— Надеетесь на возврат старого? — криво усмехнулся Глеб.
— Надеюсь? Нет, я уверен! Даже если вам, паче чаяния, удастся дотащить дело до суда и заставить судей приговорить меня к сроку, то будьте спокойны — я выйду из ваших колоний. И там люди моего круга живут, не помирают. Все переживу, но выйду!
Тогда берегитесь, подполковник! Впрочем, я полагаю, еще до того момента вы будете уже уволены. Такие, как вы, никогда не получают полковничьих погон! Вы не научились и уже не научитесь жить в ладу с сильными мира сего, поэтому никогда не будете полковником, не займете руководящего кресла, не будете мешать нам.
А я не совью себе удавочки из распущенных шерстяных носков, не повешусь в камере, нет! Я буду с помощью ловких адвокатов отбиваться от каждого слова, направленного против меня. Вы, к сожалению, неглупый человек и должны понимать: выдвинутые против меня обвинения еще надо суметь доказать! И не только на следствии, но и на суде. А ведь я старый, нездоровый человек, могу и с ума сойти…
— Хватит, Борис Иванович, — брезгливо поморщился Глеб, вставая с кресла, — нам пора, пошли.
— Торопливый, — зло буркнул Усов. — Жене можно позвонить?
— Ей сообщат. Собирайтесь.
— Нищему собраться — только подпоясаться, — ернически ухмыльнулся Борис Иванович. — Ну, пошли, Вергилий, веди меня по кругам ада. Но запомни, что говорил! Потом ко мне же на работу наниматься придешь, но Боря Усов не злопамятный, он возьмет, даст тебе кусок хлеба.
— Запомню, — мрачно пообещал Соломатин.
XXI
Пролетел первый желтый листок, гонимый порывом холодного ветра, и прилип к стеклу трамвайного окна. И тут же брызнули косые капли, потекли, рисуя на стекле косые линейки. Приметы осени, уже близкой, готовой вступить в права, чтобы потом передать нескончаемую эстафету надвигающейся стуже, приносящей по утрам тонкий ледок на лужах, а потом и метели, морозы, новогоднюю елку, пожелания счастья и успехов в новом году и по-детски непреходящую надежду на чудеса в ночь под Рождество.
Все это будет, обязательно будет, но морозы не пройдут бесследно — с каждым новым годом они все больше оставляют инея на висках, выстуживают губы, незаметно крадут цвет глаз, а холодок оседает на дно души, накапливается. Но вовсе не тает, как не тает летом спрятанный под толстым слоем опилок лед, и нет-нет да и подберется поближе к сердцу, тронет его останавливающей ток крови рукой, напоминая: не забудь, дружок, время неумолимо, еще один год прошел. Ты стал старше, поторопись сделать недоделанное, загадай на еще не загаданное, погляди вокруг повнимательнее: так ли ты живешь, может быть, чего изменить?
Соломатин провел пальцами по стеклу, словно надеясь тронуть прилипший мокрый лист, подарить ему новую жизнь, заложив между страниц книги, лежавшей у него на коленях. Нет, не достать… И почему-то вспомнились некогда слышанные слова: справедливость — это поезд, который либо всегда опаздывает, либо никогда не приходит.
Глеб ехал в больницу к маме — сначала на трамвае, потом на автобусе, а потом, как всегда, по мокрому, грязному шоссе. И опять будут проноситься мимо автомобили, и опять ни один из них не притормозит, никто не предложит подвезти. И никогда уже не промчится мимо черная «Волга» с Николаем Евгеньевичем Филатовым.
Теперь Глеб не ходит по утрам на пятиминутки в кабинет Собачкина. Сам Соломатин служит в новом подразделении, а Собачкин пересел в другое руководящее кресло, опять став начальником отдела, и вроде как перестроился — новые лозунги на его устах. Да Бог с ним!
Милованов тихо и спокойно вышел в отставку, получив приличный пенсион. Борис Иванович лежит со стенокардией в больнице, следствие тянется, и Слава Глотов нервничает, одолеваемый телефонными звонками влиятельных лиц…
Мама начала выходить гулять. Жаль, что сегодня дождь, и потому не смогут посидеть на скамеечке в парке, полюбоваться тронутыми осенними красками кронами деревьев, поглядеть в глубокое небо, каким оно бывает только ранней осенью.
Опустив руку в карман плаща, Соломатин легонько коснулся бережно завернутого в пергаментную бумагу печатного медового пряника — не забыл о просьбе мамы.
Подумал: надо выбрать время, позвонить Светлане и съездить в больницу к Фомину. Выживет ли он? Если встанет на ноги, то какой будет его жизнь — покалеченного физически и морально человека? Одна надежда на Светлану, что не даст курносой забрать Юрку.
Соскочив с подножки трамвая, Соломатин раскрыл зонт, поудобнее перехватил ручки неизменной хозяйственной сумки и зашагал, перепрыгивая через лужи.
