погибший убит двумя выстрелами из нагана. К тому же Сушков явно контрик и бывший офицер.
Допрашивала его мужеподобная женщина, много и часто курившая, с коротко остриженными волосами и хриплым от табака голосом.
Дмитрий Степанович пытался оправдаться, но его не желали слушать. Суд оказался скорым и быстрым — председательствовал тот самый мужчина в кожаной фуражке и кавалерийской шинели, членами суда были допрашивавшая Сушкова хриплая женщина и неизвестный пожилой человек в промасленном кожухе. Протест арестованного, а теперь уже и подсудимого, в отношении того, что членом суда является его же следователь, оставили без внимания. Через десять минут Сушкова приговорили к расстрелу как белого террориста.
Цепляясь за последние мгновения бытия, приговоренный потребовал привести священника, чтобы исповедаться. Посовещавшись, члены суда дали согласие.
Дмитрия вывели в коридор, посадили на лавку и оставили под охраной молоденького паренька с винтовкой, по виду — мастерового.
— Эй, сгоняйте кто-нибудь быстренько за попом! — высунувшись в раскрытое окно, прокричала женщина.
Потом стукнула закрытая рама, и этот звук заставил вздрогнуть безучастно сидевшего на лавке Сушкова. Что же это, как? За что его, почему, какое они имеют право?
— Борьба классов, — прокашлявшись, сказал караульный. Видимо, задумавшись, Дмитрий произнес последние слова вслух. — Вы нас тоже не очень-то жалеете…
Священника ждали долго. Ушли члены суда, спустившись вниз, на первый этаж здания, по скрипучей деревянной лестнице. Конвоир настороженно глядел на порученного ему «страшного преступника» и напряженно сопел, неумело держа в руках винтовку: это Дмитрий Степанович отметил сразу, как только увидел паренька, — оружие тому было явно непривычно.
В конце длинного коридора виднелась еще одна дверь — похоже, черного хода. Барские дома, — а именно в таком и проходил суд, — строились однотипно, с лестницами для прислуги, и Сушков решил рискнуть, поскольку терять ему все равно уже нечего. Резко встав, он неожиданно выхватил из рук мастерового винтовку, одновременно двинув того коленом в пах. Метнулся к двери черного хода, рванул на себя — она открылась. С другой стороны оказалась ржавая щеколда, и Дмитрий тут же закрыл ее, сбежал вниз по грязным ступеням и дернул ручку двери, выводящей на улицу. Она оказалась запертой!
Чуть не завыв от отчаяния, Сушков, уже слыша наверху топот и возбужденные громкие голоса, с размаху саданул прикладом по раме пыльного окна черного хода и торопливо вылез наружу. Незаметно уйти не удалось, но в руках винтовка, а ноги несли его все дальше и дальше от проклятого дома, где женщины с прокуренными голосами походя решают судьбы людей, приговаривая их к смерти.
Кинувшись по переулку, он выскочил на огороды, спустился к реке и побежал по ее льду на другую сторону. Около уха щелкнула пуля. Обернувшись, Дмитрий увидел на берегу конных и понял, что не уйдет, догонят. Умирать жутко не хотелось, тем более вот так, уже пройдя фронт, вернувшись из этого ада живым и даже ни разу не раненным, быть поставленным к стенке за чужие грехи, за убийство человека, которого никогда не видел.
Течение в реке, видимо, было сильным, лед под ногами Сушкова трещал и прогибался, но он изо всех сил бежал к другому берегу, прижимая к себе винтовку. Сзади раздался треск — бросив взгляд через плечо, он увидел, как барахтается в темной, казавшейся маслянисто-черной, равнодушной воде провалившаяся под лед лошадь с всадником. Выдержав тяжесть одиноко бегущего человека, лед не выдержал тяжести конного, бросившегося за ним в погоню.
Застучали частые выстрелы, секануло пулей по поле шинели, но Дмитрий уже успел выбраться к кустам и пополз глубже в заросли, обдирая ладони о жесткий снег…
Через неделю, решив более не испытывать капризную судьбу, он примкнул к небольшому красноармейскому отряду, назвавшись собственным именем, но скрыв офицерское прошлое. И завертело в водовороте событий: наступление, отступление, снова наступление. Вскоре его выбрали взводным. Дело привычное, только боялся сорваться на прежний тон при подаче команд и чем-нибудь выдать себя. Потихоньку начал внушать своим подчиненным, что служил в царской армии унтером. Кажется, поверили.
По вечерам иногда подсаживался к нему комиссар отряда Петр Чернов, вел разные разговоры. Сушков не скрывал, что учился в гимназии, но о действительном своем прошлом плел небылицы: отец, мол, учитель, спился, а сам он работал конторщиком на заводе, потом армия…
Летом попали в переплет — прижала казачья конница. Бородатые станичники, сверкая ощеренными зубами, вырубали разбегавшихся неопытных бойцов, от страха не слушавших команд. Налет казаков был неожиданным: вырезав охранение, они навалились на отряд, расположившийся на привале. Комиссар Чернов, Сушков и еще несколько красноармейцев сумели отбиться и ушли в лес. Тогда у Дмитрия появилась мысль дезертировать: к черту все это дело, что ему, мало досталось? Но уйти не успел — свалил тиф.
В себя он пришел в каком-то сарае, среди трупов — наверное, его посчитали умершим и отволокли туда, где лежали уже безучастные ко всему тела. Из одежды на нем были только грязные и рваные солдатские кальсоны. Морщась от головокружения, с трудом подавляя частые приступы тошноты, он выполз из сарая только вечером — путь в несколько метров занял почти весь день. Это его и спасло: пока он полз, село заняли белые.
Угар боя уже прошел, поэтому когда его заметили два проходивших мимо казака, они не зарубили полуживого выходца с того света, а доложили о нем офицеру. Едва шевеля губами, Сушков назвал себя и свое звание — успел заметить на склонившемся над ним человеке привычную форму с погонами. На счастье, отыскался однополчанин, узнал Дмитрия, и его переложили в другой лазарет — добровольческой армии. Заходил какой-то поручик, видимо, из контрразведки, посидел около него, спросил о самочувствии и, пообещав зайти еще, ушел. У белых имелись заграничные лекарства и лучше обстояло дело со снабжением продуктами. Сушков начал поправляться. И тут произошел новый поворот в его судьбе: белые вдруг отступили. В сумятице их внезапного отхода немного окрепший Сушков исчез — он твердо решил больше не служить ни у белых, ни у красных: хватит, повоевали, пора и честь знать.
Через пару дней его отыскали — причем совершенно случайно, — занявшие деревню красные кавалеристы. И снова Сушков называл себя и свою должность, только уже в Красной армии. На всякий случай упомянул и комиссара Петра Чернова. Оказывается, кавалеристы его знали. Дмитрию поверили, поверили его рассказу — конечно, приукрашенному и не полностью правдивому, о спасении от белых в сарае с умершими, — и дали справку, удостоверявшую, что комвзвода Красной армии Сушков перенес тиф…
Позже Сушков понял: не будь он тифозным, ему могли и не поверить, но в тифу человек бредит, и многое, что на самом деле было только плодом больного воображения, кажется чистой правдой. Суровые конники знали о сарае, полном трупов, знали, что некоторые красноармейцы остались чудом живы и, безгранично веря друг другу, поверили Сушкову.
Так он стал кавалеристом. Сидеть в седле умел — немного учили верховой езде в школе прапорщиков, — владеть клинком тоже, правда, не так, как лихие рубаки, однако не размахивал бестолково шашкой над головой, рискуя покалечить себя и коня.
B кавполку Сушков пробыл недолго — свалил возвратный тиф. Валялся по лазаретам, пережил еще один налет казачьей конницы, когда даже сестры милосердия стреляли по станичникам из винтовок, был при этом, вдобавок ко всему, ранен в плечо и отправлен на санитарном поезде в тыл. Вышел из госпиталя уже в девятнадцатом, весной. Худой, с обритой наголо головой, он приехал в Москву и постучал в знакомую дверь дома, где жили родные его погибшего приятеля.
Кляня себя за малодушие, он не сказал им о его гибели, но наврал, что тот сумел добраться до белых, а сам Сушков угодил к красным в плен, но вот умудрился вывернуться и остаться живым. Его устроили в комнатке погибшего приятеля, поили чаем с сахарином, а он, в отплату за тепло и доброту, за предоставленный кров, рассказывал о своих мытарствах.
Надо было как-то устраивать жизнь дальше, получать документы и, самое главное, паек. Пришлось пойти в военный комиссариат. К дальнейшей службе его признали непригодным и предложили работу в детском приюте. Подумав, он согласился.
Искалеченные войной детские судьбы до глубины души тронули Сушкова: он видел в них некое
