клинику. Приготовьте все необходимые документы. Машина ждет внизу.
— Я дам сестру для сопровождения, — озабоченно предложил врач. Такого поворота он не ждал.
— Не беспокойтесь, здесь недалеко. Распорядитесь, чтобы больного одели и вывели к машине.
Бросив недоверчиво-испытующий взгляд на столпившихся вокруг постели больного военных в накинутых поверх формы белых халатах, доктор вышел из палаты. На душе у него стало тоскливо и муторно, но как ему, медику, спорить с людьми, облеченными немалой властью? Если вдруг начнешь им рассказывать о том,
Санитары ловко одели казавшегося совершенно безразличным к происходящему Слободу, поставили его на ноги и, поддерживая с двух сторон, вывели в коридор. Один из военных, внимательно наблюдавший за процессом одевания, вышел следом за ними.
— Вот, — вернувшийся врач подал старшему из военных конверт с бумагами. — Здесь выписка из истории болезни, анамнез.
— Ладно, — взяв конверт, военный небрежно сунул его в карман темно-синих щегольских галифе. — Разберемся.
Доктор подошел к окну, прислонился лбом к стеклу и поглядел вниз, во двор. Солнечно, тихо, резные тени от листьев старых кленов лежали на дорожках больничного сада и на плитках двора. Промелькнул кто-то в белом халате и исчез за углом здания.
Прямо под окнами стояла темная легковая машина, около нее прохаживался человек в форме, то и дело поглядывая на часы. Куда они так торопятся с больным на руках?
Санитары вывели Слободу, военный предупредительно открыл дверцу и помог тому забраться внутрь, устроиться на заднем сиденье. Хлопнула дверца, ушли санитары, быстро сбежали по ступенькам больничного крыльца другие военные, уселись в машину, и она выкатила за ворота, оставив за собой сизое облачко выхлопных газов, но и оно быстро растаяло.
«Спаси его Господь», — отходя от окна, украдкой, постаромодному, перекрестился психиатр.
Пожалуй, о сегодняшнем случае не стоит рассказывать даже дома — жена впечатлительна и, самое главное, бывает не в меру разговорчива, особенно когда ей удается выкроить время, чтобы вволю посудачить с соседками. Детям тем более не нужно знать про такие вещи, вырастут — сами во всем разберутся, а ему их еще долго предстоит кормить, учить, ставить на ноги…
В машине Семен молчал и тихо улыбался в ответ на какие-то свои потаенные мысли. Сидевшие по обеим сторонам от него военные, сначала поглядывавшие на него с опасливой настороженностью, постепенно обмякли и немного успокоились.
Вскоре автомобиль вкатил в глухой двор, закрылись за ним ворота. Сопровождающие ввели одетого в больничное Слободу, хлопнула дверь, пропуская их в тускло освещенный коридор. Запутанные переходы, узкие окна с пыльными стеклами, сбитые ступени лестницы, ведущей вниз, и снова дверь в узкую комнату без окон.
Находившиеся в ней двое сосредоточенно-мрачных мужчин в форме приказали Семену немедленно раздеться, но тот только непонимающе глядел на них и продолжал улыбаться. Загадочно и потусторонне.
Тогда они сами сноровисто стянули со Слободы одежду, небрежно свалив ее в углу и, толкая голого Семена в спину, повели к лестнице, спускавшейся в холодный толстостенный подвал военной коллегии Верховного суда, над которым много лет спустя поставят памятник московскому первопечатнику Ивану Федорову. Скульптор изобразил его рассматривающим книгу, со склоненной головой, и тем, кто знает, что делалось раньше глубоко внизу под основанием памятника, кажется, что великий москвитянин, сам живший в кровавое и смутное время, печально склонил голову в память безвинных жертв, отдавая им свой вечный и последний поклон.
Слобода шел спокойно, не прикрывая руками срамных мест и тяжело шлепая босыми ступнями по каменным ступенькам. Поеживаясь от подвального холода, он покорно встал у глухой стены — покрытой щербинами и выбоинами, — оказавшись на краю маленькой шеренги из шестерых таких же голых разновозрастных мужчин.
Они только покосили глазами на своего нового товарища по несчастью, но ни один не проронил ни слова, храня мрачное молчание.
И вдруг Семену показалось, что он снова на берегу знакомой реки, в изувеченном паром и огненной конницей лесу. Унеслись вдаль страшные раскаленные лошади, уполз белый душный пар и выглянуло яркое солнце, пронизав косыми золотыми лучами низкие рваные облака. А на пригорок над излучиной речушки вымахал на рыси стройный всадник в островерхом шлеме со звездой и поднял к губам сияющую медью трубу.
Понеслись над замершими от боли обожженными деревьями звуки, призывая павших встать и вновь взять в руки оружие, занять свое место в поредевшем строю. Вылетели на пригорок следом за трубачом еще три всадника с пиками, украшенными трепетавшими у острия маленькими красными флажками, а средний развернул и подставил порывам ветра сразу захлопавшее тяжелое алое полотнище с шитым золотом серпом и молотом в обрамлении спелых колосьев.
Повинуясь дыханию и движениями губ полкового трубача, пела труба, собирая бойцов, вырываясь из рук знаменосца, играл на ветру шелковый штандарт, и Семен сделал шаг навстречу всадникам, с трудом поднявшись с пропитанной горячей кровью земли…
Грохнули выстрелы наганов. Маленькая шеренга голых людей, стоявших у щербтой стены, сломалась и осела. Померкло в глазах Слободы развернувшееся знамя и оборвался на высокой ноте призывный звук.
— Куда писать, в крематорий? — деловито доставая бланк, спросил один из военных. — Туда повезут?
— Много чести, — наблюдая, как оттаскивают тела расстрелянных, ответил другой. — Давай на Калитники, в овраг. Уже темнеет, нормально будет.
Тела небрежно сложили в сине-серый кузов фургона, обитый изнутри оцинкованным железом, двое — в длинных черных клеенчатых фартуках, — влезли внутрь крытого кузова, а еще двое, прихватив лопаты, сели в кабину. Открылись ворота, и фургон выкатил на вечерние улицы, направившись к Рязанскому шоссе.
Вот уже близка и Росстанная дорога — древнее русское название последнего скорбного пути расставшихся с жизнью казненных, по чьей-то злой воле или издевательскому умыслу впоследствии названная Скотопрогонной. У глухого, заросшего кустами оврага, прорезавшего землю за Калитниковским прудом на краю кладбища, фургон остановился.
— Живей! — открывая дверца кузова, распорядился старший из военных, выскочивших из кабины.
Выдвинули деревянный помост, и по нему, как с горки, люди в длинных черных фартуках скинули в овраг тела шестерых казненных.
Взяв лопаты, начали забрасывать тела землей, скрывая следы своего пребывания здесь и той страшной работы, которую они проделали над бывшими еще совсем недавно живыми, а теперь нагими и мертвыми, нашедшими свое последнее пристанище на этой земле в овраге за Калитниковским прудом.
А на другой стороне оврага, спрягавшись в кустах и не имея сил закричать от ужаса или бежать отсюда куда глаза глядят, судорожно вцепившись друг в друга, смотрели на все это двое подростков…
В комнате отдыха, смежной с его кабинетом, Алексей Емельянович тяжело сел на солдатскую койку и опустил руки с набухшими венами между колен. Послать бы их всех к дьяволу: наркома с тонко-ехидной улыбочкой на змеиных губах, его клевретов Саркисова и Абакумова. Зачем они расстреляли Слободу, потерявшего разум от выпавших на его долю испытаний, зачем?!
Вот так, вместе с радостью удачно выполненного крайне сложного задания и гордостью за своих сотрудников разведки, сумевших сделать почти невозможное во вражеском тылу, передумавших врага и разгадавших все его хитрые ходы, получаешь и грубые пощечины, от которых нестерпимо горит лицо и терзается нестерпимой болью душа. Не только болью, но и страшным, несмываемым стыдом за других,
