наоборот. Мы ежедневно наблюдаем в индивидуальной жизни превращение органического в неорганическое (уже окостенение и кальцинация в старости, старческий артериосклероз и артероматоз подготовляют смерть), но никому еще не удавалось видеть превращение мертвого в живое. Это и следовало бы, в смысле «биогенетического параллелизма» между онтогенией и филогенией, распространить на всю совокупность неорганической материи. Если теория самозарождения должна была на всем пути своем, от Сваммердама до Пастера, уступать одну за другой занятые уже ею позиции, то следует ожидать, что ей придется покинуть и последнее убежище, которое она нашла в монистической потребности столь многих людей, если, конечно, потребность эту удастся удовлетворить другим путем и более правильным образом. Быть может, уравнения для мертвою течения вещей окажутся когда-нибудь путем подстановки определенных величин времени предельными случаями уравнений для живого течения вещей, но мы не представляем себе, чтобы создание живого с помощью мертвого было возможно. Стремление создать гомункула было чуждо Фаусту. Гете не без основания предоставил это сделать Вагнеру – фамулусу. Химия и на самом деле имеет дело только с экскрементами живого. Все мертвое есть не что иное, как экскрет жизни. Химическое мировоззрение ставит организм на одну доску с его отбросами и выделениями. Да как еще иначе можно было бы объяснить себе веру человека в то, что более или менее усиленным употреблением сахара можно воздействовать на пол рождающегося ребенка? Эта манера касаться нецеломудренной рукой тех вещей, которые ариец в глубине души ощущает, как промысел, пришло в естествознание вместе с евреем. Время тех глубоко религиозных исследователей, для которых их объект казался всегда причастным к какому-то сверхчувственному достоинству, для которых существовали тайны, которых едва ли когда-нибудь покидало изумление перед тем, что они открыли и открытие чего они всегда ощущали, как милость свыше, время Коперника и Галилея, Кеплера и Эйлера, Ньютона и Линнея, Ламарка и Фарадея, Конрада Шпренгеля и Кювье, это время безвозвратно миновало. Современные «свободомыслящие», как люди, совершенно свободные от всякой мысли, лишены веры в возможность имманентного открытия чего-то высшего в природе, как целом. Именно поэтому они даже в своей специальной научной сфере не в состоянии вполне заменить и подняться на ту высоту, которую занимали те люди.
Этот недостаток глубины объяснит нам, почему евреи не могут выделить из своей среды истинно великих людей, почему им, как и женщинам, отказано в высшей гениальности. Самый выдающийся еврей последних девятнадцати веков, семитское происхождение которого не подлежит никакому сомнению и который обладает несравненно большим значением, чем лишенный почти всякого величия поэт Гейне или оригинальный, но далеко не глубокий живописец Израэльс, – это философ Спиноза. Всеобще распространенная, неимоверная переоценка последнего вызвана не столько углублением в его произведения и тщательным изучением их, сколько тем случайным фактом, что он единственный мыслитель, которого Гейне особенно усердно и внимательно читал.
Строго говоря, для самого Спинозы не существовало никаких проблем. В этом смысле он проявил себя истинным евреем. В противном случае он не выбрал бы «математического метода», который расчитан на то, чтобы представить все простым и очевидным. Система Спинозы была великолепной цитаделью, за которой он сам защищался» ибо никто в такой степени не избегал думать о себе самом, как Спиноза. Вот почему эта система могла служить средством успокоения и умиротворения для человека, который дольше и мучительнее всех других людей думал о своей собственной сущности. Этот человек был Гете. О чем бы только не думал истинно великий человек, он в конце концов думает только о себе самом. Как верно то, что Гегель сильно заблуждался, рассматривая логическое противоположение, как некоторое реальное боевое сопротивление, так несомненно для нас и то, что даже самая сухая логическая проблема психологически вызывает у более глубокого мыслителя внутренний, властный конфликт. Система Спинозы в ее догматическом монизме и оптимизме, в ее совершенной гармонии, которую Гете так гигиенически ощущал, ни в коем случае не является философией мощного духа. Она скорее затворничество несчастливца, ищущего идиллию, к которой на деле он совершенно неспособен, как человек абсолютно лишенный юмора.
Спиноза неоднократно обнаруживает свое истинное еврейское происхождение. Он ясно намечает предельные пункты той сферы, в которой вращается еврейский дух и за пределы которой он не в состоянии выйти. Здесь я не имею в виду его полнейшего непонимания идеи государства, сюда также не относится и его приверженность к теории Гоббеса о «войне всех против всех», теории, которая будто бы характеризует первобытное состояние человечества. Что особенно отчетливо указывает на относительно низкий уровень его философских воззрений – это его абсолютное непонимание свободы воли (еврей, по природе своей, раб, а потому и детерминист), но рельефнее всего это вытекает из того факта, что он, как истый еврей, видит в индивидуумах не субстанции, а лишь акциденции, лишь недействительные модусы единственно действительной, чуждой всякой индивидуации, бесконечной субстанции. Еврей не монадолог. Поэтому нет более глубокой противоположности. как между Спинозой и его несравненно более выдающимся и более универсальным современником Лейбницем, защитником учения о монадаха также еще более великим творцом этого учения – Бруно, сходство котором со Спинозой поверхностное понимание преувеличило до уродливых размеров.
Подобно «радикально-доброму» и «радикально-злому», у еврея (и у женщины) вместе с гениальностью остутствует «радикально-глупое», заложенное в человеческой, мужской природе. Специфический вид интеллектуальности, который превозносится в еврее, как и в женщине, есть, с одной стороны, большая бдительность их большого эгоизма. С другой стороны, он покоится на бесконечной способности их приспособиться ко всевозможным внешним целям без всякого исключения, ибо они оба лишены природного мерила ценности, лишены царства целей в самом сердце своем. Взамен этого они обладают неомраченными естественными инстинктами, которые у мужчины-арийца не всегда возвращаются в подходящее время, чтобы оказать ему посильную поддержку, когда его покидает сверхчувственное в его интеллектуальном выражении.
Здесь пора вспомнить о сходстве между евреем и англичанином, о котором еще со времени Рихарда Вагнера неоднократно говорили. Вне всякого сомнения, англичане единственные из всех индогерманцев имеют некоторое сходство с семитами. Их ортодоксальность, их строгое буквальное соблюдение субботнего отдыха, все это подтверждает нашу мысль. В их религиозности нередко можно заметить черты ханжества. Они, подобно женщинам, не создали еще ничем выдающегося ни в области музыки, ни в области религии. Иррелигиозный поэт – вещь вполне возможная. Очень выдающийся художник не может быть иррелигиозным, но существование иррелигиозного композитора совершенно немыслимо. В связи с этим находится тот факт, что англичане не выдвинули ни одного выдающегося архитектора, ни одного значительного философа. Беркли также, как Свифт и Стерн – ирландцы. Эригена, Карлейль, Гамильтон и Берне – шотландцы. Шекспир и Шелли – два величайших англичанина, но они далеко еще не являются крайними вершинами человечества. Им очень далеко до таких людей, как Микельанжело и Бетховен. Обратимся к «философам. Тут мы видим, что еще с самых средних веков они всегда являлись застрельщиками реакции против всякой глубины: начиная с Вильгельма Оккама и Дунса Скота – через Роджера Бэкона и его однофамильца-канцлера, через столь родственного Спинозе Гоббеса и плоского Локка, и кончая Гартли, Пристли, Бента-мом, обоими Миллями, Льюисом, Гексли и Спенсером. Вот вам и все крупнейшие имена из истории английской философии. Адам Смит и Давид Юм в счет не идут: они были шотландцами.
Не следует забывать, что из Англии пришла к нам психология без души! Англичанин импонировал немцу, как дельный эмпирик, как реальный политик в теоретической и практической сфере, но этим исчерпывается все его значение в области философии. Не было еще ни одного более глубокого мыслителя, который остановился бы на эмпирическом. Не было также ни одного англичанина, которому удалось бы самостоятельно перешагнуть за пределы эмпирического.
Однако не следует отождествлять англичанина с евреем. В англичанине заложено больше
