Опять воздух вибрирует от возбужденного шелеста. Женщина с брошкой вскрикивает. Человек в клетке вырывается из губительных объятий в тот момент, когда крючковатый клюв уже готов схватить его за шею. Кровь течет из его разодранной спины. Даже с того места, где я нахожусь, слышно его свистящее дыхание.
– Сейчас ваша очередь! Готовьтесь!
Человек в фуражке смотрит на нас сквозь решетку, за которой мы находимся. Беззлобная улыбка открывает его неровные зубы.
– Вы не можете этого допустить! Нельзя! Разве вы не понимаете?
Один из моих товарищей по несчастью, толстяк в очках без оправы, которые он поминутно то снимал, то снова надевал, трясет решетку.
– Вы не можете! Вы такой же человек, как и мы! Тот отступает на шаг.
– Почему же это не могу? Ведь все по правилам. Во-первых, вам дают штык. А потом, противник не имеет права звинчать. Так же как и зрители, конечно.
И добавляет, отвернувшись:
– Что вы себе думаете? Я что ли придумал эту игру?
Остальные пленники тоже бросаются на решетку. Один из них, высокий юноша в джинсах, упав на колени, разражается истерическими рыданиями. Только мужчина в синей форме, тот, с которым я разговаривал, остается в стороне. Бледный, с помертвевшим лицом, он стоит, закрыв глаза. Если бы не он, я бы тоже вцепился в решетку и вопил бы, как все остальные.
Вдруг шелест сменяется мощным гудением, как будто кто-то растревожил гигантский улей. Невольно я бросаю взгляд на арену. Солдату удалось вскочить на спину своему противнику. Его мужество просто удивительно. Такая воля к жизни при отсутствии всякой надежды.
Дальше все происходит очень быстро. Взмах штыка, и голова звинча отлетает, как футбольный мяч, в то время как человек, сброшенный последней мощной судорогой, катится по опилкам. Он встает, подбегает к обезглавленному телу, бьет штыком в зеленое брюхо, из которого вываливаются внутренности. Но все уже кончено. Только по длинным зазубренным конечностям пробегает еле заметная дрожь. Ничего не слышно, кроме лихорадочного гудения. Но вот голос человека в фуражке:
– Ну и везет же вам! Не часто они проигрывают. Когда такое бывает, схватки переносятся на следующий день. Ну, пошли!
Так говорила Мария.
Сейчас май, и я за городом, но сижу я в кузове грузовика, пахнущем мазутом и потом, посреди незнакомых людей, в чьих пустых глазах только полная покорность судьбе.
Тут же сидят наши стражи. В касках или матерчатых фуражках, поставив оружие между ног, они следят за нами внимательно, но равнодушно, как будто между нами нет ничего общего.
Я рассматриваю их. Одни из них тупые животные, другие полубезумцы, третьи трусливые подлецы. Но они — люди. Неужели они не понимают, что делают? Я смотрю на них, но они избегают моего взгляда. Я знаю, как они реагируют, если к взглядам добавляются вопросы. Один из нас лежит на полу с разбитой ударом приклада головой.
Когда грузовик остановился, первое, что я увидел, была ферма. Старые стены, покрытые штукатуркой, дикий виноград, вьющийся вокруг слуховых окошек… Она казалась такой обыкновенной и одновременно такой красивой, что слезы навернулись у меня на глаза. Но вокруг стояла тишина, не видно было никакого движения ни в доме, ни в пустом хлеву, ни на птичьем дворе. Даже собачья будка и та была пуста. На сиденье трактора лежала кукла, большой голыш из целлулоида, каких маленькие девочки так любят наряжать в разные платья. Одной руки у него не было. Потом мой взгляд скользнул дальше, в поля.
Дорожка, по которой мы шли к нему, была крепко утоптана, как будто по ней прошли уже тысячи людей. Когда показались первые звинчи, у некоторых из моих товарищей подкосились ноги, и их пришлось тащить.
Я не думаю, что когда-либо лишусь рассудка, потому что иначе это должно было бы случиться сейчас. Как мы могли позволить втолкнуть, затянуть себя внутрь… внутрь, собственно, чего? Как назвать городом эти прилепившиеся друг к другу купола, эти холмы из влажной ваты, являющиеся, несомненно, продуктом секреции их обитателей?
Кто-то тихонько смеется рядом со мной. Это молодая женщина с короткой прической. Как во сне, она оглядывается вокруг себя с радостной улыбкой на лице. К ней избавление, видимо, уже пришло.
В туннелях пресный и липкий запах так сгущается, что становится почти осязаемым. Неизвестно откуда сочится бледный и холодный свет; возможно, из самих стен. Если случайно задеваешь их, на рукаве остаются липкие волокна, испускающие слабое свечение.
Охранники сменились, среди них теперь есть и звинчи. Мы шагаем вперед, как автоматы. Некоторые беззвучно плачут, не замечая этого. Живы ли мы и понимаем ли еще, кто мы есть?
Туннели перекрещиваются, разделяются, но остаются все время на одном уровне. И стоит ли удивляться тому, что стены галереи, через которую мы проходим — обширной, как станция метро, — разбиты на тысячи ячеек? Стоит ли удивляться тому, что в каждой из них я вижу продолговатую форму, запеленатую, как в кокон, в эту волокнистую и клейкую субстанцию? Ведь нас нет уже в живых, да и мир никогда не существовал.
Они недвижимы, но глаза их открыты. Они безмолвны, их лица неподвижны, но в зрачках еще тлеет огонек жизни: ужас и отчаяние, ненависть и безумие.
И снова туннели. И снова ячейки. Сотни, тысячи ячеек… И вот, наконец, пришли. Время замерло. Тишина и ожидающие нас звинчи.
Их живот огромен, невероятно раздут. Это самки. Ведь начало мая — это также время кладки яиц.
Зачем этот старик и эта женщина с крашеными волосами вдруг начинают биться? Ведь три охранника легко удерживают их. Ведь жало звинчей-самок бьет так быстро. Ведь пройдет всего лишь несколько минут, и паралич охватит их отяжелевшие конечности, их побежденные мышцы, не затронув только жизненно важные органы и сохранив ясность сознания.
Белокурые волосы, что я замечаю в глубине одной из ячеек, похожи на волосы Марии, а золотистые глаза, неотрывно глядящие на меня, похожи на глаза Марии. Та, что из глубины своего кошмара смотрит на меня, чувствует ли она в своем окаменевшем теле медленный процесс инкубации? Давно ли она здесь, и сколько маленьких звинчей родятся в ее теле, будут питаться им, прежде чем разорвут ее плоть и выйдут на мрачный свет туннелей?
Я нашел тебя, Мария. Ведь ты же можешь быть Марией? Хочешь ей быть? Мы с тобой одной расы, ты жена моя, я искал тебя и нашел. Звинчи не знают, кто мы такие. Звинчи держат нас в лагерях, как мы держали животных в загонах, но мы не скот. Звинчи заставляют нас, как быков, драться на арене, но мы остаемся все-таки людьми. Звинчи складируют нас, так же как дикие осы запасают мух на зиму, но мы не мухи. А самки звинчей откладывают в нас яйца, чтобы их потомство заживо пожрало нас, но несмотря на все это ты — Мария, а я — тот, кого ты любила. Звинчи не понимают этого, никогда не поймут, и поэтому, Мария, человек более велик, чем звинчи.
Двое охранников берут меня под руки. Кивком головы я указываю им на ячейку, откуда по-прежнему на меня смотрят широко раскрытые золотистые глаза.
– Я хочу, чтобы меня положили рядом с ней!
– Ладно, — говорит один, не глядя на меня. И добавляет вдруг сорвавшимся голосом:
– Мы ведь не виноваты, понимаете!
Не виноваты? Конечно. Никто не виноват, или же, наоборот, виноваты все.
