– Вас интересуют изящные искусства?
– Да. – И как тот догадался? Барнувен сказал ему, что Малая школа готовит ремесленников.
– Где-нибудь учились раньше?
– Нет.
– Откуда вы знаете, что сможете стать художником?
– Я рисую с пяти лет.
– На полотне? – Лекок усмехнулся.
– На оберточной бумаге.
Лекок изумился, и Барнувен, который знал обо всем от Мари, поспешил объяснить.
– А, – сказал Лекок, – еще один бедный студент. Огюст кивнул.
– Почему вы не пришли к нам раньше?
– Я ходил в обычную школу, учил латынь и арифметику.
– Понапрасну теряли время?
Огюст с благодарностью взглянул на него. – Вы принесли какие-нибудь рисунки?
– Нет. Значит, меня не примут?
Ученик отвлек Лекока, и он не ответил, а Барнувен прошептал:
– Осел, конечно, примут. Тут нет экзаменов и за обучение не платят. Ему надо знать только, в какую группу тебя поместить.
Лекок вновь обратился к Огюсту – тот стоял напуганный и одновременно завороженный – и резко сказал:
– Всех моих студентов можно разбить на две группы. Одни – прирожденные служаки, которые хотят изображать только прямые линии, хотя таковых и в природе не существует. Хотят рисовать в соответствии с правилами, хотя в жизни нет правил. Эти обычно добираются до Большой школы, где занимаются тем, что подражают классикам. Их следовало бы передушить еще при рождении. Но мне приходится учить их в этой свободной республике искусств. Вторые– их немного, и нельзя предсказать, откуда они появятся, – пытаются смотреть на вещи своими глазами, иметь свое мнение, на манер Рембрандта. Большинство художников смотрит на мир глазами своей семьи, своих учителей, своих хозяев, глазами общества, в котором они живут. А вторые, те, что идут по стопам Рембрандта, учатся игнорировать их мнение и смотреть на все своими собственными глазами.
Огюст был в отчаянии. Он видел так мало, так плохо. Никогда ему не попасть в Большую школу, никогда не будет он выставляться в Салоне, единственном месте, где можно продать картины, никогда ему не подняться до уровня Малой школы, которую сейчас олицетворял Лекок.
– Но вы, конечно, считаете, что в искусстве должна быть тишь и благодать, – сказал Лекок.
– Почему же? Я ведь не имею о нем никакого представления.
– Значит, вы сами определите свой уровень, – равнодушно сказал Лекок. – Научитесь подражательству, станете поклонником прямых линий.
Лекок уже было отвернулся от него, когда Огюст воскликнул:
– Мой отец считает меня идиотом, потому что я хочу попасть сюда! Но мне надо попасть! Я не знаю, почему, но надо. И я могу рисовать. Я знаю, что могу.
Лекок улыбнулся: что ж, мальчик хотя бы умеет сердиться.
– Так рисуйте, – сказал он.
Огюст повернулся за советом к Барнувену, но тот с таким превосходством и высокомерием пожал плечами, что Огюст не мог этого стерпеть. Он сел на свободный стул и взял черный пастельный карандаш. И хотя все было незнакомым, непривычным, растерянность его прошла, как только лицо Барнувена стало вырисовываться на бумаге. Огюст не мог думать ни о чем другом, и, когда Лекок неожиданно остановил его, он разочарованно сказал:
– Но я же еще не кончил.
– Достаточно. – Лекок рассмотрел рисунок, затем взглянул на Барнувена: – А ваш друг не из льстецов.
Барнувен посмотрел на свой рот на рисунке, привлекательный и одновременно несколько хитроватый, и объявил:
– Примитивно. Мазня. Совсем не похоже. Лекок сказал:
– Но он вас таким видит.
– Это шутка неудачная, – ответил Барнувен.
– Прости меня, – негромко сказал Огюст. – Я вовсе не хотел нарисовать карикатуру.
Барнувен великодушно махнул рукой в знак прощения, а Лекок сказал:
– Это не карикатура. Как ваше имя, юноша? – Роден. Огюст Роден.
– В следующий раз, Роден, когда будете изображать столь элегантного молодого франта, пользуйтесь пером для тонких линий. А то тут слишком много размазанных пятен.
– Я никогда не рисовал пером. У меня нет денег.
