Он прикоснулся к ленточке ордена Почетного легиона, которую надел, чтобы порадовать тетю Терезу. Но она ее даже не заметила. Наступила минута молчания, а потом тетя Тереза подошла к Огюсту, как делала, когда он был ребенком, взяла его руки в свои и поднесла к губам.
Рядом с ним тетя Тереза казалась совсем маленькой; она подняла голову, заглянула в его сине-серые глаза и мягко сказала:
– Я знаю, ты думаешь, что я просто старуха и лезу не в свое дело, но у тебя такие сильные, прекрасные руки, дорогой, они так много работают, иногда мне кажется, что тебе даровал их господь бог. Неужели ты откажешь в моей просьбе?
Она взволнованно обняла его, и он вспомнил, что в их семье тетя Тереза всегда понимала его лучше всех. Он высвободил руки, но не отстранил старушку, а обнял в порыве чувств и сказал:
– Я сделаю все, что смогу, тетя Тереза, как обещал Папе.
В этот вечер он сразу поехал в Белльвю, рассказал Розе, что навестил тетю Терезу, и посоветовал тоже навестить старушку. Роза очень обрадовалась. А когда он попросил у нее адрес маленького Огюста, сказав, что хочет взять сына в мастерскую, ее радости не было предела.
Доброе предзнаменование, думала Роза, хотя знала, что все не обойдется гладко, как хотелось бы, слишком они разные – отец и сын.
– Не будь с ним слишком суров, Огюст, – сказала она, – ему и так пришлось нелегко. – И удивилась, что он не оборвал ее, а только сказал:
– Всем нам пришлось нелегко, дорогая, в особенности тете Терезе. Я бы не говорил ей ничего такого, что может ее расстроить. – И Роза пообещала не грустить у тети Терезы и не жаловаться.
Лишь через неделю он смог наконец навестить сына. «Какой жалкий у него вид, – подумал Огюст, – небрит, одет чуть ли не в лохмотья». Маленький Огюст снимал нищенскую комнату на Монмартре, рядом с недавно построенной церковью святого Сердца.
Они обменялись приветствиями, и сын ждал, что скажет отец, – это вошло у него в привычку. Он не пригласил отца войти, а тот и не проявлял желания.
Огюст сразу перешел к делу:
– Ты хочешь вернуться в мастерскую? Маленький Огюст удивился. Тон отца был необычно мягок. И вид какой-то виноватый. Он сказал:
– Это от многого зависит.
– От чего? – Голос Огюста стал резче.
– Смотря что я там буду делать.
– То же, что все. Работать.
– Ты называешь это работой? Подметать, чистить – словом, заменять привратника?
– Я все еще не нашел хорошего секретаря. Но тебе придется бриться, причесываться, носить опрятную одежду, расстаться с богемной жизнью.
– Значит, я буду твоим сыном?
Похоже, что сын издевается над ним. Огюст осторожно сказал – они никогда не касались этой темы:
– Ты и есть мой сын. Разве кто в этом сомневается?
– А разве ты это признаешь? Разве ты примирился с этим?
К чему он ведет? Огюст вдруг почувствовал, что зашел слишком далеко. Но отступать было поздно. Он сказал:
– Я не отказывал тебе в работе, когда у тебя было желание работать. Я взял тебя в мастерскую. И прошу вернуться, несмотря на твое безответственное поведение.
– На черную работу? – Никогда еще сын не был так проницателен. «Господи, к чему он клонит», – думал Огюст и решил уступить, чего уже давно не делал:
– Веди себя как следует – и станешь человеком, если сам того захочешь. Все зависит только от тебя.
– Под чьим именем? Под твоим?
Огюста это вывело из себя, кровь бросилась в голову. Он хотел тут же уйти, но дал себе слово довести дело до конца. И все же не мог скрыть раздражения.
– Что ты хочешь сказать, маленький Огюст? Ведь ты носишь мое имя.
– Этого мало. – Сын сам испытывал страх; никогда еще он не позволял себе такой смелости, но это была смелость отчаяния. – Я хочу носить фамилию Роден. Ведь я твой сын.
– Верно. Я никогда этого не отрицал.
– Но моя фамилия Бере, фамилия мамы, а не твоя. Почему ты меня не усыновил? Почему обращаешься со мной, как с незаконнорожденным?
– Ты и есть незаконнорожденный.
Лицо маленького Огюста вспыхнуло, чего не могла скрыть даже небритая щетина, теперь он выглядел старше своих двадцати девяти лет.
Огюст усомнился-может, не стоило так оскорблять сына. Но ведь это правда. Он гордился своим умением смотреть правде в глаза во всех случаях жизни и был уверен, что поступил правильно. Однако смятение и недовольство росло-сын не должен был ставить его в такое затруднительное положение.
