– По правде говоря, Золя тоже интересует только это. «Бальзак» как произведение искусства ему безразличен. Просто для него это еще одно «дело», за которое следует бороться. Такое же, как дело Дрейфуса.
– Ты считаешь, что именно поэтому он и ввязался в столь печальную историю?
– Конечно, – уверенно сказал Огюст.
– Несмотря на то, что Золя за его памфлет «Я обвиняю», возможно и справедливый, обвинили в клевете и приговорили к тюремному заключению на год, оштрафовав на три тысячи франков? И хотя сейчас он вышел из тюрьмы – подал апелляцию, но, по всей вероятности, дело не выйдет, если учесть положение в стране. Даже приход сюда для него опасен. – И, заметив удивленное лицо Огюста, Каррьер воскликнул: – Ты разве не знаешь?
– Я знаю, что его признали виновным и он подал апелляцию. Но я был так занят своей работой, что совершенно не в курсе событий.
– Дело гораздо серьезнее, Огюст. Золя не раз грозили убить за то, что он поставил под сомнение виновность Дрейфуса. Говорили, что тем самым он ставит под сомнение патриотизм армии и правящей верхушки. Если бы Золя не признали виновным, я уверен, какой-нибудь оголтелый лжепатриот убил бы его. А теперь считают, что он потерпел поражение.
Но массовая истерия продолжается, и любая искра может вызвать пожар. Люди склонны подсмеиваться над Золя, над его излишним самомнением, но нельзя отрицать, что он человек большого мужества. Вот теперь он пришел сюда, чтобы поддержать дело, которое во многих кругах также не пользуется популярностью.
– Я благодарен ему.
– А как насчет Дрейфуса? Ты собираешься его поддерживать?
– Господи, мало у меня своих бед?
– Тебе не удастся остаться в стороне, как ни старайся.
– Он наверняка не виноват, но сколько же битв я могу выдержать? Бог наградил меня талантом. Это и так тяжелая ноша.
Каррьер ничего не ответил и отошел как раз в тот момент, когда подошел Дега.
– Уж не собираешься ли ты поддерживать это дело, Роден? – сказал Дега.
– Какое? – Огюст был смущен. – Дрейфуса. Этого еврея.
– Я как-то не думал об этом. Был очень занят. Дега объявил:
– Дрейфус несомненно виновен. Ведь он еврей. – Писсарро наполовину еврей, а ведь вы с ним друзья, – мягко ответил Огюст.
– Писсарро художник, – отрезал Дега.
– Некоторые из моих учеников и подмастерьев тоже евреи. Многие – весьма достойные люди. Неужели я должен расстаться с ними из-за того, что они евреи?
– Это твое личное дело.
– К счастью, да. Армия против Альфреда Дрейфуса. При поддержке Эдгара Дега. Ты столь раздражен, что это почти убеждает меня в его невиновности.
– Уж не собираешься ли ты остаться нейтральным?
– А разве нельзя? Я скульптор, а не политик.
– Вот увидишь, не удастся.
Огюст смотрел на Дега: к шестидесяти годам тот расплылся и как-то весь сморщился; старик, жалующийся на плохое зрение, на настоящее, которое он презирает, на будущее, которое его возмущает; лишь прошлое он хвалит, теперь, когда оно стало прошлым.
Дега сказал:
– Ты хочешь сказать, что для тебя все одинаковы. Боже праведный, что может быть хуже!
– Это не так. Но ненавидеть человека за то, что он еврей, все равно что быть дубом и презирать березу за то, что береза тоньше. Это противоречит здравому смыслу.
– Беда в том, что у тебя нет религии! Ты даже не протестант.
– Потому что я все еще восхищаюсь Руссо?
– Ты восхищаешься всеми, кто прославляет природу.
– По рождению я католик. И, пожалуй, умру католиком, если эта религия простит мне мои заблуждения.
– Одним словом, ты не хочешь ничем поступиться?
– Разве это не девиз Общества литераторов? Дега, хотя Огюст и раздражал его, не мог удержаться от улыбки. Он сказал:
– Члены Общества в большинстве своем глупцы, но что ты от них хочешь? Все люди искусства, когда пытаются сотрудничать, проявляют худшие стороны своего характера. Они подняли вокруг «Бальзака» такой шум, что о тебе спорят не меньше, чем о Дрейфусе.
– А те, которые были недовольны, что «Гюго» обнажен, теперь жалуются, что «Бальзак» одет.
Дега посмотрел на «Бальзака» и сказал:
