– Я не о том, – сказал Далу. – Она слишком громоздка, слишком необузданна.
Огюст разозлился:
– Мне осточертели эти глупенькие Венеры в стиле Буше, Дианы в стиле Гудона. Гудон создал хорошие портретные бюсты, но его Дианы безжизненны. И почему обнаженная натура должна быть всегда красивой? Почему я не могу сделать вакханку страстной, а не просто глупой и невыразительной?
– Эту вещь Салон никогда не примет, – заметил Далу.
– О единственный и неповторимый Салон, – отозвался Огюст. – Если бы только можно было продавать свои вещи где-нибудь еще.
Ренуар прикоснулся к «Вакханке» и сказал:
– Если вам хочется потрогать или погладить статую или женщину на картине, значит, она живая.
– Но где же приличия? – воскликнул Далу. Ренуар улыбнулся и ответил:
– Господи, Далу, да какое это имеет значение? У тебя что, шоры на глазах? Разве ты не умеешь чувствовать? – Он красноречивым жестом указал на «Вакханку». – Человек, который так умеет передавать форму бедер и грудей, наверняка наделен талантом. А ты все видишь шиворот-навыворот.
– Я вижу то, что мне следует видеть, – ответил Далу. – Я предпочитаю, чтобы в моих работах было больше вкуса.
Ренуар возмутился:
– Да разве скульптура чего стоит, если к ней не хочется прикоснуться? Особенно если это статуя обнаженной женщины. А ты предпочитаешь напыщенные пародии на античность. Ты решил стать модным скульптором, делать портреты светских красавиц и прилизанные ню, словом, как сказал Дега, заниматься скульптурным блудом. Чтобы носить шелковый цилиндр и пальто на меху, разгуливать с тросточкой и в желтых перчатках, а на всех нас, кому меньше повезло, смотреть с презрением.
– Салон принял мою работу, – гордо заявил Далу.
– Вот именно, – сказал Ренуар. – Твое самолюбование не имеет предела.
Далу побледнел. Казалось, Далу сейчас бросится на Ренуара. Но вместо этого Далу повернулся к Моне и сказал:
– Если ты действительно близкий друг мосье Ренуара, каковым себя считаешь, ты должен оказать ему услугу и посоветовать бросить живопись. Ты же видишь, что у него нет никакой надежды на успех.
Моне пожал плечами:
– Да все, кто хотят творить, – безумцы. – Он взял в руки голову «Миньон». – Мне она нравится. У нее красивое, волевое крестьянское лицо.
Далу, желая показать, что и он может быть справедливым, взглянул на «Миньон» и похвалил:
– Это уже лучше. Тут чувствуется реализм. И почему ты, Роден, тратишь время на монументальные произведения, которые никому не нужны, когда мог бы делать вот такие наивные, очаровательные головки? И где ты только выискал такую натурщицу? На танцульке, что ли? Или на цветочном рынке? А может, на панели? Или в каком-нибудь «приюте любви»?
– Какая тебе разница, – ответил Огюст. Далу сказал:
– Она не похожа на профессиональную натурщицу. Это что, твоя любовь?
Огюст молчал.
– Хорошенькая, – продолжал Далу. – Не какая-нибудь тощая прачка или замухрышка-мидинетка. У нее красивое лицо. Сестра?
– Моя сестра умерла.
– Может, у тебя есть сводная? Ты вроде говорил.
– Эта девушка мне не родственница.
– Чего прятать ее от нас? Она очень хорошенькая.
Фантен оборвал его:
– Перестань, Далу. Нечего завидовать. А лицо и верно прекрасное.
– Точно, – подтвердил Ренуар. – Можно, я ее понесу?
Огюст кивнул.
Они принялись складывать на повозку вещи, и Далу с Фантеном обнаружили «Человека со сломанным носом». Далу он сразу не понравился, Фантен восхитился, а Дега усмехнулся.
– Право, не знаю, Роден, – сказал Дега, – умеешь ли ты замечать прекрасное, но на уродливое у тебя просто талант. Это же гротеск.
– Именно таково было мнение Салона, – ответил Огюст. – Его отвергли.
Дега пожал плечами:
– Это понятно. Он противоречит общепринятым нормам.
Фантен ощупал «Человека со сломанным носом», восхищаясь грубой моделировкой и особенно носом, и опросил:
– Можно мне его нести? Огюст колебался.
– Ты мне не доверяешь? – удивился Фантен. – Или хочешь, чтобы его взял Далу?
