Вольфгангом верили в их целебные свойства, и я знала, что он не хочет торопить меня с возвращением.
Поэтому когда младшая сестра Софи срочно известила меня, что с Вольфгангом плохо, я поскорее вернулась в Вену. Путь не занял много времени, ведь от Вены до Бадена всего четырнадцать миль. В квартире на Раухенштейнгассе Вольфганг лежал в постели без сознания.
Софи сидела у его кровати. Он уже давно болен, сказала она, и я рассердилась на Вольфганга, что он мне ничего не сообщил. Но Софи не потеряла присутствия духа, она с самого начала позвала нашего семейного доктора Клоссета.
– Клоссет считался хорошим доктором? – перебил ее Джэсон.
– Самым лучшим, – раздраженно подтвердила Констанца. – Я же сказала вам, что Клоссет был самым модным доктором в Вене. Он был немногим старше Вольфганга, и когда мне его рекомендовали, он был известен во всей империи. Он пользовал многих знатных особ. Клоссет состоял личным лекарем князя Кауница, за что получал ежегодно тысячу гульденов; он лечил фельдмаршала Лоудона, нашего героя и полководца; к нему обращались даже члены императорской семьи. Я сделала верный выбор. Между прочим, Клоссет прекрасно говорил по-французски и по-итальянски.
– Кто его вам рекомендовал? – спросил Джэсон.
– Барон ван Свитен. Директор придворной библиотеки И цензор.
– Пользовался ли барон благосклонностью нового императора Леопольда?
– Иосиф к нему относился лучше. Отчего это вас интересует?
– Я спросил к слову. Каков же был диагноз Клоссета?
– Он ничего не мог сказать, – вздохнула Констанца. – Мне кажется, он так и не определил болезни.
– А по-вашему, госпожа Ниссен? Что же у него было? Она недоуменно покачала головой.
– Для меня это тоже осталось загадкой.
Дебора сделала знак Джэсону, чтобы тот замолчал, и Констанца возобновила рассказ.
– Софи сказала мне, что Вольфганг заболел после того, как съел какое-то кушанье. А ведь ему приходилось быть очень разборчивым в пище, но спросить, что такое он съел, я не могла, потому что когда он пришел в себя и увидел меня возле постели, то так обрадовался, что я не осмелилась его огорчать. Но позже Софи рассказала, что его тошнило и от любой пищи теперь открывалась рвота. Как-то вечером он снова впал в беспамятство, а когда пришел в себя и увидел у постели Клоссета, то воскликнул:
«Неужели меня отравили? Плохой пищей, доктор? На ужине у Сальери?»
Клоссет смутился и в растерянности ответил: «Чепуха! Это невозможно. Вы просто расстроены, Моцарт».
«Но у меня невыносимые боли в желудке».
«Все болезни прежде всего поселяются в желудке», – ответил Клоссет.
Когда же Вольфганг продолжал жаловаться на спазмы, Клоссет объявил, что у него лихорадка, и постарался прежде всего снизить жар и дал ему лекарство. В течение нескольких дней я верила диагнозу Клоссета, и, казалось, Вольфганг тоже ему верил, потому что его правда сильно лихорадило.
Только жар не спадал, и у него начали опухать руки, он не мог больше держать партитуру, – он работал над реквиемом, который, по его словам, писал уже для себя, – а боли в желудке не проходили, силы убывали, он страшно мучился и принялся опять твердить об отравлении; тогда мне вновь пришлось позвать доктора Клоссета.
На этот раз Клоссет позвал для консилиума еще одного доктора, доктора фон Саллаба. Это меня обнадежило, потому что Саллаба, при всей его молодости, пользовался еще большей славой, чем Клоссет, и тоже был в моде – он состоял главным врачом Венской городской больницы. Саллаба осмотрел Вольфганга, послушал его дыхание – Вольфганг дышал с трудом. Саллаба слыл знатоком болезней сердца, в то время как никто лучше Клоссета не лечил лихорадку. Затем они отошли в угол комнаты и принялись совещаться.
Вольфганг, бледный как полотно, лежал на постели и ожидал самого худшего. Они подозвали меня к себе, и Клоссет печально объявил:
«Мне очень жаль, госпожа Моцарт, но надежды нет никакой».
Саллаба подхватил меня: я упала в обморок.
А когда они привели меня в чувство, Клоссет вновь с жалостью повторил:
«Воспаление зашло слишком далеко. Мы не в силах ему помочь».
«И сердце тоже ослаблено болезнью, – добавил Саллаба, – он долго не протянет. Кроме того, он страдает водянкой головы».
Что я могла сказать Вольфгангу? Я сама едва держалась на ногах. Когда я передала Софи слова докторов, это ее потрясло.
«Но, по всем признакам, у него поражены почки, – сказала Софи. – У него головокружения, рвота и он без конца теряет сознание, а теперь опухли не только руки, но и все тело».
Я слегла от горя, а спустя неделю после разговора с докторами, всего лишь неделю, Вольфганга не стало.
Омраченная воспоминаниями, Констанца замолчала. Но она рассказывала не о Моцарте, подумал Джэсон, она рассказывала о себе. Он ожидал узнать от вдовы больше, чем от кого бы то ни было, но пока она не прибавила ничего нового к тому, что он уже знал.
– Где теперь доктор Клоссет? – спросил Джэсон.
– Умер. В 1813 году. Насколько я знаю, от лихорадки.
