углу над книжным шкафом густо туманилась паутина.
— Вы давно знакомы с Валентиной Михайловной? — спросил Борис Николаевич.
— Давно. Мы с ней вместе в военном госпитале работали.
— Как же это могло быть? Ведь вы же тогда ребенком были.
— А вот и могло! Меня в порядке исключения туда взяли. Я очень сильная была.
Борис Николаевич взглянул на ее маленькие руки.
— Неужели? А сейчас?
— Сейчас еще сильнее. — Мариша улыбнулась и вдруг спросила: — Борис Николаевич, вы не разрешите, я у вас тут приберусь?
Он оглядел свою комнату, словно в первый раз ее видел.
— Что вы, с какой же стати?.. Если не возражаете, давайте лучше выпьем чаю.
После первой же очень крепкой чашки сердце у Мариши страшно заколотилось.
— Что это с вами?
— Упарилась…
К чаю у них ничего не было. На кухне стояла баночка с вареньем, принадлежавшая Екатерине Серапионовне, но ее, естественно, решили не трогать.
— Сделаем вид, что мы варенья не любим, — сказал Борис Николаевич. — Налить вам еще?
Потом он спросил, откуда она родом: воронежская, тамбовская, курская?
— Тульская, — оживленно ответила Мариша. — К нам можно через Венев ехать, а можно через Узловую.
И, не ожидая дальнейших расспросов, она рассказала, какое у нее было прекрасное, ласковое детство, когда были живы и отец и мать. Как всей семьей ходили в колхозный сад собирать яблоки. Десять мешков наберешь, одиннадцатый твой. Сорта были хорошие: грушовка, аркад, анис, а из поздних — боровинка, антоновка.
— У нас и в своем саду было много. Только куда их? Варенья в деревне не варили.
— И не жалко вам было от ваших яблок уезжать? Мариша только рукой махнула: где они уж теперь, эти яблоки!.. Объяснила, что в войну уцелело у них на огороде всего одно корявое деревце. Его трясли все кому не лень, и свои и соседские. На самой макушке оставалось всего с десяток яблок, которые она сама на Преображение сбивала длинным шестом, чтобы испечь в русской печи. Так сладко пахло!.. А вернулся брат, он и эту яблоньку ссек под корень, чтобы было удобнее пахать.
Борис Николаевич внимательно слушал.
— Я почти не представляю, как сейчас живут в деревне, — задумчиво сказал он, — видел только во время войны.
— Сейчас по-другому, — поспешила заверить Мариша. — Белого хлебушка, правда нет, а картошки много. Что вы так смотрите?.. Ей-Богу, много, даже не съедаем. А вы бы поглядели, какая крупная!
Ее собеседник улыбнулся, видимо, она его убедила. — А в Москве вам нравится?
— Даже очень. Нас с фабрики в Останкинский музей возили. И по каналу Москва — Волга. Все удовольствие бесплатно, только буфет за свои.
Мариша сказала это и смутилась: она-то в буфет не ходила. С деньгами она расставалась все еще по-деревенски туго. Подруги пытались ее угощать, но она согласилась только на полпорции мороженого.
— Да, в Москве интересного много, — сказал Борис Николаевич. — Это хорошо, что вы приехали. Поступите учиться.
Наверное, он думал, что ей лет семнадцать-восемнадцать. Мариша не стала его разубеждать.
Заскреб ключ во входной двери, появилась Екатерина Серапионовна с каким-то большим конвертом в руках.
— Вот рискнула в первый раз обратиться в редакцию, — объяснила она. — Оказывается, что у них уже есть материал на эту тему.
И старушка стала объяснять, что покойный муж ее был лично знаком с Андреем Белым.
Борис Николаевич спрятал улыбку.
— Лучше бы, конечно, с Демьяном Бедным. Мариша решила проявить свою осведомленность.
— А мы в школе один стих Демьяна Бедного учили, — сказала она.
— Позавидуешь Луке! — заметил Борис Николаевич и возобновил свои занятия, прерванные появлением Мариши, а она смутилась и уже жалела, что вспомнила Демьяна Бедного: лучше бы промолчала.
К началу осени вернулась из Нового Афона Селиванова, черная, худая и красивая. Осведомилась, устранили ли течь над ванной, но не буйствовала, когда узнала, что течет сильнее прежнего. Мариша отнесла это за счет того, что Валентина Михайловна просто не хочет проявлять своего характера при новом соседе. Та попробовала даже перейти с ним на однополчанское «ты»: оказалось, что в сорок третьем они оба были под Белгородом почти рядом, рукой подать.
— Не я тебя чинила, старлейт, — сказала Селиванова, — а то бы ты сейчас не скрипел.
Но Борис Николаевич сделал вид, что этого «ты» не расслышал, и продолжал обращаться к обеим дамам по-прежнему на «вы». Селивановой ничего не оставалось, как с этим примириться.
Марише показалось также, что Бориса Николаевича несколько тяготит опека, которой досаждает ему бывшая военврач третьего ранга. — Скажите, почему, у вас такая ненависть к врачам? — раздраженно спросила Селиванова, когда Борис Николаевич в очередной раз отказался от предложения измерить ему давление.
— У меня к вам ненависть? — попробовал он отшутиться. — Да ни в коем случае!..
— В конце концов, это просто смешно. Я уже почти договорилась относительно вас в ЦИТО. Туда люди по три года очереди ждут.
— Тем более не хочу. С какой же стати?
Марише нравились люди застенчивые, не нахрапистые, такие, как Борис Николаевич. Но все-таки почему же не полечиться, если есть возможность? Были дни, когда он очень плохо себя чувствовал, старался совсем не выходить из своей комнаты, чтобы избежать вопросов: почему это он сегодня такой бледный да что у него болит. Меньше других он стеснялся Мариши, как будто она была еще девочкой, малолеткой.
— Вы захворали, Борис Николаевич?
— Да, что-то неважно себя чувствую.
— Ничего вам не надо?
— Спасибо, у меня все есть.
— А то бы я с радостью. Огурчиков не хотите?
— Спасибо, не хочу. Не беспокойтесь.
Он прошел на кухню, налил себе стакан воды. Наверное, чтобы принять какое-нибудь лекарство. Селиванова ему натаскала их очень много. Через час Борис Николаевич вышел из своей комнаты уже в более бодром настроении.
— Вы не к метро? — спросил он у Мариши, видя, что та тоже собирается уходить. — Пойдемте вместе.
Мариша страшно обрадовалась, пошла рядом с ним и просто не находила слов. Она и сама не могла объяснить, что в этом человеке так ее притягивало. Назвать Бориса Николаевича красавцем было нельзя. Но лицо его было до того не похоже на все другие лица, которые когда-либо доводилось ей видеть, что казалось ей самым лучшим. Одевался Борис Николаевич очень скромно. Рубашки, которые он носил дома, относились к разряду тех, что называют «смерть прачкам», темные, не то в сеточку, не то в клеточку. У него
