настоящие акробаты.
После того как медвежата освоились. с этим акробатическим номером, их стали приучать к работе на трапеции. Трапеция была в виде круга, подвешенного на тросе. Медвежат заставляли хвататься за трапецию зубами и передними лапами, но они не хотели этого делать. Тогда обмазали трапецию медом. Медвежата облизывали мед, а как только трапецию начинали поднимать, они тянулись за ней, вставали на дыбки, но не хватались ни зубами, ни лапами.
— Погодите, Николай Павлович, — сказал Дубняк, — я сам с ними…
Он ухватился за трапецию. Медвежата, видя своего хозяина рядом, посмелели и тоже уцепились за нее. Катька ухватилась лапами и зубами, а Степка только лапами, и, когда трапецию подняли метра на полтора от земли, он сорвался, упал и… замер. Николай Павлович подошел к нему и, ткнув слегка в бок, проговорит
— Ну, ты, малыш, вставай. Медвежонок не шелохнулся.
— Уж не умер ли он? — спросил подбежавший Дубняк.
Осмотрели медвежонка, ощупали. Повреждений у него не было никаких, но он был мертв.
— Шок от страха, — проговорил Ладильщиков.
— Жалко Степку, — промолвил Дубняк. — Как же я теперь без него…
— Мы с вами сделали ошибку, — сказал Ладильщиков, — нельзя было поднимать их без страховки.
Вместо погибшего Степки стал работать Сенька. На медвежат надели ошейники и цепочкой прихватили к трапеции.
— Теперь безопасно, не убьются, — сказал Ладильщиков.
За сласти медвежата «пилили» дрова и делали кульбиты, то есть кувыркались через голову вперед и назад. Первым во всех этих трюках был Сенька, озорной, веселый, энергичный.
Отработав все трюки, стали проводить их по сценарию в определенной последовательности, и звери быстро усвоили этот порядок: как только заканчивался один трюк, звери сами шли на очередной номер. Лишь озорной Сенька нарушал иногда этот порядок: вскакивал со своего деревянного конька и лез играть то к львицам, то к Катьке, то к Потапу. Львицы ощеривались и угрожающе рычали. Катька дралась с ним, а здоровенный Потап принимал его радушно: обхватывал лапами и облизывал,
— Сенька, на место!
Медвежонок торопливо бежал к своему коню, опасливо посматривая на хозяина, в руках которого был кнут. Сев верхом на коня и ухватившись передними лапами за его крутую шею, Сенька покачивался на нем вперед-назад и так смиренно посматривал на хозяина, словно хотел сказать: «Чего вы на меня кричите… Видите, я опять на своем месте».
Репетиции шли почти целый день. С утра в цирке Ладильщиков дрессировал своих зверей, и на этих репетициях неизменно присутствовал Дубняк, а вечером в зверинце проводил дрессировку Дубняк в присутствии Ладильщикова. Дубняк радовался и в то же время волновался. «Дела идут успешно, но примет ли художественный совет мой аттракцион? И утвердит ли главк? И как будет дальше с Сенькой? Наверно, Николай Павлович возьмет его обратно, а без Сеньки у меня не то будет…»
ПИСЬМО
Вера получила письмо от мужа, Иван Данилович писал: «Здравствуйте, мои дорогие Вера и Руслан! Не обижайтесь на меня за то, что я долго вам не писал. Я был тяжело ранен и не знал, чем все это кончится, но теперь все решилось и я начинаю поправляться. Родные мои, не волнуйтесь — у меня отняли ногу. Сначала я, как мог, боролся с хирургами, но потом, когда началась гангрена, я понял, что врачи хотят спасти мне жизнь, и согласился на операцию. Конечно, я сознавал, что без ноги я уже не артист, но как подумал о том, что вы у меня, мои дорогие, есть и сколько жен и детей лишились своего счастья, так вроде и успокоился немного. Рано, думаю, помирать мне, пожить и поработать еще надо. И вы не очень расстраивайтесь, не горюйте. Скоро я опять вернусь к своему любимому делу и буду помогать Николаю Павловичу в подготовке нового звериного аттракциона. Да и Руслан у нас уже подрастает — будем его приучать к нашему делу.
Пусть он станет достойной сменой Николаю Павловичу, которому я очень благодарен за все, что он мне дал и чему научил. Во всех трудных случаях на фронте я вспоминал его и каждый раз думал, примерял: «А как бы он, Николай Павлович, поступил в этом случае?» И делал так, как мне казалось поступил бы Николай Павлович. И подчиненных своих я учил выносливости, выдержке, терпению и ловкости. Без этого нам, саперам, не справиться бы со своей работой.
В последней ночной вылазке, где меня тяжело ранило, со мной был рядовой Черкасов. Хороший паренек, верный. Письмо мне недавно прислал. Он теперь работает с моим Трефом: расчищает путь наступающим войскам. Его наградили медалью «За отвагу», а меня орденом Славы.
Теперь я лежу в госпитале, в Саратове, и с нетерпением жду того дня, когда поеду к вам, мои родные. Очень соскучился я по вас.
Передайте мой сердечный привет Николаю Павловичу и Марии Петровне, а Николаю Павловичу передай от меня еще и большую благодарность за то, что он относится к нашему Руслану как к своему родному сыну»-
— Мама, значит наш папа не будет выступать в цирке? — спросил Руслан, прижимаясь к матери.
— Глупый ты, Руслан… Надо радоваться, что отец хоть живым остался…
Вера прикрыла лицо письмом мужа, и по бумаге потекли слезы.
НОВЫЙ УКРОТИТЕЛЬ
Прошло несколько месяцев. Наступила весна. Зазеленели поля, и солнце стало пригревать, радовать. С запада, где шли жаркие бои, доносились в Сибирь теплые ветры и добрые вести о нашем наступлении. От Ивана Даниловича из Саратова получено было письмо, в котором он сообщил, что скоро его выпишут из госпиталя и он приедет домой. А Дубняка вызвали в райвоенкомат и сделали ему отсрочку в призыве на военную службу.
Завтра Дубняк будет сдавать экзамен на артиста-дрессировщика. Сбывается, наконец, его мечта. Главк разрешил принять его аттракцион на месте малому художественному совету под председательством Ладильщикова.
Дубняк и радовался и беспокоился. Как бы что-нибудь не случилось со зверями… Как бы не сбились они в трюках…
В этот вечер, накануне экзамена, Дубняк долго не уходил из зверинца, проверяя реквизит, осматривая зверей и «разговаривая» со своими «артистами». Этим разговором он успокаивал зверей и самого себя. Вон что-то Потап нервничает, чем-то возбужден. Что с ним? Все качается и качается из стороны в сторону и мычит со стоном. Чего он хочет? Уж не заболел ли?
Ночной сторож Терентьич, заметив, что Дубняк беспокоится, сказал:
— Да иди, ты, Ваня, отдохни. Чего томишь себя. Утро вечера мудренее.
Поздним вечером Дубняк ушел на квартиру. Жил он недалеко от зверинца, занимая маленькую комнату. Долго не мог уснуть. Ему уже чудилась большая цирковая арена и тысячу горящих, благодарных глаз зрителей, которых он волнует, удивляет, радует… Закрыл глаза и только что задремал, как вздрогнул от стука в дверь. Вскочил с постели. Услышал хрипловатый голос Терентьича:
— Ваня! Беда! Потап из клетки вырвался! Лютует! Дубняк распахнул дверь и как был в нижнем белье, так и помчался в зверинец.
Вбежав, Дубняк услышал звериный рев, собачий лай и чей-то писк.
В помещении было темновато. Ночная лампочка чуть освещала коридор.
— Свет! Свет дайте! — крикнул Дубняк и бросился в глубь коридора, откуда слышалось злобное
