чуть шевелились:
— Ползи, Черкасов, ползи скорей, а то убьют…
— Треф, вперёд, ищи! — приказал Черкасов.
Прихрамывая и принюхиваясь к снегу, собака пошла вперёд, к своим окопам. Черкасов с усилием подлез под Петухова и, взвалив его себе на спину, пополз. Тяжёлый сержант!
Шквал огня так же сразу стих, как и вспыхнул.
Наши наблюдатели заметили взрыв метрах в ста от своих окопов и догадались, что с сапёрами что-то случилось.
Два солдата, одетые в белые халаты, вылезли из окопа и поползли к месту взрыва. Они приблизились к сапёрам в тот момент, когда обессиленный Черкасов, придавленный тяжёлым телом Петухова, лежал неподвижно, не в силах вылезти из-под товарища. Кровь залила ему глаза.
…С рассветом войска пошли в наступление. Батальон хлынул в проход, через минное поле.
…В брезентовой палатке с целлулоидовыми окошечками, похожей на игрушечный домик, посредине, недалеко от раскалённой докрасна железной печки, стоял высокий операционный стол-топчан. На столе лежал Петухов, и ступни его босых ног свешивались с края стола. Возле него стоял главный хирург медсанбата Воронцов, бледный, худощавый, с усталыми глазами. Рукава его халата засучены по локоть, а руки в желтоватых перчатках. Прогноз был неблагоприятный. Да и как же могло быть иначе, если перелом бедра открытый, раздробленный и, наверно, рана уже загрязнена… Хоть и заморозили рану новокаином, Петухов от пронизывающей боли временами глухо вскрикивал:
— Полегче, доктор!
Похудевшее, осунувшееся лицо Петухова покрылось мелкими бисеринками пота.
Молоденькая черноглазая сестра, стоявшая у изголовья раненого, время от времени вытирала тампоном пот с лица Петухова и успокаивала его:
— Потерпи, товарищ сержант, немного. Надо же найти и удалить все осколки…
От железной печки пышет жаром, и Петухову кажется, что и в ноге у него тоже что-то пылает, горит, а дёргающая боль всё нарастает и нарастает.
Но ещё больше Петухов страдал от мысли, что ему отрежут ногу. «Кем я тогда буду?» — думал он, и эта тревожная мысль жгла его не меньше, чем сама страшная рана.
— Доктор, вы не будете отнимать ногу? — тихо, робко спросил Петухов.
— Пока нет, а там не знаю…
— Спасибо, доктор.
— Рано ещё говорить нам спасибо. Эвакуируем вас в армейский госпиталь — там окончательно решат.
Обработав рану и наложив на неё тугую повязку, хирург громко сказал:
— Шины!
Петухов подумал: «Ну, если сразу не отрезали, может, и так вылечат…»
Черкасова как легкораненого оставили в дивизионном медпункте. Всё лицо его было забинтовано, и лишь одни глаза поблёскивали в маленькие «оконца» повязки. Прощаясь с Петуховым, он сказал:
— Не волнуйся, Иван Данилович. Вылечат тебе ногу.
— Я тоже так думаю, Петя. Прощай.
— Ну, вот уж и прощай… Мы ещё повоюем, товарищ сержант. Теперь я с твоим Трефом буду работать. Жаль Пурика. Наверное, выдержки ему всё-таки не хватило.
БЕРЛИНСКИЙ СЛОН
Африканского слона-великана, по кличке Гросс Ганс, я увидел в Берлинском зоопарке в дни нашей великой Победы над врагом. Там только что прогремели ожесточённые бои, и многие животные, в том числе и слон, пострадали…
Навели меня на этого слона немецкие ребятишки, с которыми я познакомился около наших полевых кухонь, где их, изголодавшихся и напуганных страшными громами войны, кормили супом. А я угостил их шоколадом. Как офицеру некурящему, вместо папирос мне выдавали ломаный шоколад.
Узнав, что я ветеринарный врач, мальчишки наперебой стали мне рассказывать о том, что в зоопарке много раненых зверей.
Не мешкая, я посадил в грузовую машину ребят — проводников по городу и отправился в зоопарк. Поехали со мной два ветфельдшера и несколько ветсанитаров, вооружённых походными брезентовыми сумками с укладкой: в них были бинты, вата, хирургический инструмент и ходовые лекарства.
Печальное зрелище предстало перед нами: многие железные клетки и вольеры были исковерканы, повсюду зияли воронки от взрывов снарядов, деревья сломаны и расщеплены… Убитые животные были уже убраны, а из всех концов огромного парка неслись разные голоса зверей и птиц: рёв, стон, клёкот, писк, повизгивание… Звери и птицы страдали не только от ран, но и от голода.
Высокий белокурый сержант с забинтованной шеей и несколько солдат раздавали хищникам, львам и тиграм, мясо убитых лошадей.
Сержант представился мне:
— Иван Сорокин, — и указал на большую железную клетку, в которой стоял громадный слон: — Товарищ ветврач, помогите этому гиганту в первую очередь. Только будьте осторожны. Он никого к себе не подпускает. Уж больно рассердился на людей…
Подняв окровавленную правую переднюю ногу, слон издавал жалобный, тоненький звук: «Пик-пик- пик».
Я знал, что слоны очень любят ароматические сладости, и решил расположить его к себе шоколадом. Положив на ладонь кусочек лакомства, я протянул руку между железными прутьями и произнёс его кличку мягким тоном: «Гросс Ганс, Гросс Ганс…» Слон легонько подцепил кусочек шоколада кончиком хобота, на котором торчал мягкий отросток-«пальчик», и отправил лакомство в рот. А потом вытянул хобот в мою сторону и глухо заурчал, словно просил: «Дай ещё».
Я угостил слона несколькими кусочками шоколада и только после этого решился войти в его клетку со словами: «Гросс Ганс, спокойно, спокойно». А ребятишки, стоя около клетки, успокаивали его на своём языке: «Руих, руих» (спокойно).
Как только я вошёл в клетку, слон поднял раненую ногу и жалобно пикнул: «Пик-пик-пик…» Будто бы хотел сказать: «Больно мне. Помоги».
Я осторожно снял ватой кровяные сгустки с ноги и увидел пулевую ранку. Пуля засела неглубоко, и я её извлёк из ранки пинцетом. Слон вздрогнул, но меня не тронул. Только тихо застонал.
Смазав ранку йодом, я забинтовал его «ножку», похожую на толстый столбик, тремя бинтами.
Почувствовав облегчение, Гросс Ганс подул мне в лицо горячим воздухом — знак доброго расположения и… полез в правый карман брюк, откуда я доставал ему шоколад.
— Ишь ты, сластёна… — промолвил я и на прощание ещё раз угостил его.
Слон размахивал хоботом и глухо урчал, словно благодарил меня.
Мы обошли все клетки, где были раненые животные, и оказали им помощь. Ребятишки сопровождали нас и «уговаривали» зверей по-своему. Животные смирялись и притихали.
Кто-то из наших бойцов привёз в зоопарк тюкованного сена и стал раздавать его животным. Слон с жадностью набросился на этот корм. Видно, изголодался.
Только к вечеру мы управились со своей лечебной работой, а сержант Сорокин — с кормёжкой зверей.
Мы сели с ним около больших серых камней, сложенных неровной пирамидой. Между ними темнели входы в пещерки — обиталища обезьян.
Закурив, Сорокин вдруг улыбнулся:
— Умора с этими обезьянами! Фрицев подрали… — и начал мне рассказывать о своём последнем бое в
