Нет. Во-первых, не педагогично. А во-вторых, как можно злиться на человека со штанами на голове?
Из ящика с наволочками ехидно склабилась ароматная папина тапочка. Подцепив жемчужину пальцами, с удивлением обнаружила, что подошву старательно вылизали. Вздохнула и отправилась искать гурмана.
– А это все потому, что ты дома сидишь. Ты бы сходила, что ли, погуляла, – учит свекровь. – Ему гулять нужно, общаться.
Общаемся вторую неделю. На третьей меня, наверное, увезут в дурку. Местное Родительство – как выставка мраморных бюстов в кладбищенской конторе. Никогда не болтали «за жисть» с Бисмарком? То-то же!
Впрочем, у Детства тоже не складывается: дворовый бомонд на «дай» дает исключительно лопаткой и исключительно по морде. По мере усыпления родительского внимания обогащаю подрастающее поколение воспитательными тычками. Ночами читаю Спока.
– Приезжай на дачу, – зазывает прабабушка. – Тут у меня птички.
По приезде выясняется, что, помимо птичек, на даче комары, бабкины грядки, крапива, кошачье дерьмо под домом, ряска в канаве, соседская собака и сосед.
Мое робкое «все дети такие» окончательно теряет смысл, когда в соседний дом привозят полуторагодовалого Константина.
Подозреваю, что они пичкают его психотропными или дерут с 18:00 до 23:00 включительно. Во всяком случае, чтобы Фасолец мог играть самостоятельно в течение двух часов на площади три квадратных метра, к его правой ноге нужно привязать двадцатикилограммовую гирю.
С дачи сваливаем с ветерком, под вой бабки, оплакивающей растоптанные грядки, и благонамеренное «агу» соседского вражины.
– Это называется «гиперактивный ребенок», – утешает подружка. – Зато они лучше обучаются. Ты попробуй, может, чего получится.
Пробую.
Получается, что все вокруг «бж-ж машин поехан». Как правило, на тридцатой минуте обучения у меня приключается «поехан крыши».
И вот только не надо мне бесплатных советов. И утешений в духе «вырастет-привыкнешь-пистолет- лежит-там» мне тоже не треба. Я еще не настолько «поехан», чтобы предположить, что не привыкну.
Лучше пустите пожить, а?
Я борщ варить умею, например.
И котлеты жарить.
Говорят, хороший борщ…
Про Олю
На улицах стыли парочки, телевидение оплакивало папу, Оля шила нежное платье для нежного дня.
Что такое нежность – худенькая ключица из выреза, малиновое суфле или воскресенье в апреле?
Нежность – это волшебство.
Когда я чувствую, из какого картона сделан человек напротив, мне не хочется исчезнуть. Когда на зубах моих вязнет его предсказуемое «я», я не желаю ему лиха. Когда писчебумажный мир шлет мне свои резюме, я не отправляю их в помойное ведро.
Я просто хочу нежности. Как облапанная на вечеринке восьмиклассница, я требую компенсации за пережитое, и бегу за воздухом, и нахожу его.
«Зингер», черный кузнечик с золотом, бил по красному и пел про степь.
– Как тебе эта бретелька? Здорово? А ты представь, если через левое и чуть-чуть скосить…
– Не представляю. А что ты сверху наденешь? Утром будет холодно… Аккуратнее, палец прошьешь.
– А я нырк – и в такси, а там уж как-нибудь…
Смотри вот, какие духи купила. Душные, до одури. Но мне нравятся. Там дрянь какая-то. Чипиздрик- флориум, короче. И типа он только в этих духах.
Флакон с дамочкой. Дамочка в воде. Вода в блестках. И невероятный чипиздрик-флориум плещется на дне, пахнет миндалем и болтает беспрерывно.
– Да, а мужики нынче дерьмовые пошли.
– Куда пошли?
– Не смешно.
Но мужики морщатся.
Первый лежит в «Кулинарии» между 92-й и 97-й страницами. Среди супов, ризотто и шарлоток его хлебало ухитряется оставаться одухотворенным. При этом уютен, как домашние тапки, и отчего-то смешон. Каждый раз, приходя в ее квартиру, я должна навестить его.
Иначе никак.
– По-моему, он опять похудел.
