Под музыку Вивальди

Вот рецепт бескрайней воли:
прибывший издалека,
сыщик ищет ветра в поле,
ветер ищет сыщика,
и от холода так душно
за бескрайнюю страну,
и тревога так воздушна,
как в минувшую войну.

«За деревней – выселки…»

За деревней – выселки,
за выселками – лес —
сперва сосновый, лиственный
затем в овраге, где
в глубине черемуха
ничком лежала без
оперенья белого
в цветов чужих орде,
а после за стволом ее —
еловый «черный» лес
стоял над хвоей выцветшей
в еловой темноте.

«День поздней осени без края…»

День поздней осени без края.
Кирпич листвы. Печной дымок.
Ночь, словно бабочка ночная,
слетается на огонек
и засветло к тому ж. Не вечен,
как черный день, как белый свет —
пусть обернется ночью вечер
средь зимней поросли планет.

«Кто сей «большак»…»

Кто сей «большак»,
пусть только наизнанку,
просфорку дара,
как пайку проглотив,
реквием «для
королей и кардиналов»
в фельетонном тоне,
на блатной мотив
сочинивши – храм
на крови взведя без веры
за грехи свои
всем отплативший – Он! —
он из отец
сермяжных наших «наци»,
он – наш свет в окошке
зарешеченном.

«Дай вам Бог…»

Дай вам Бог
друзей, подруг,
вздохов и утех,
дай вам Бог
над роком взять
хоть какой-то верх,
дай вам Бог осилить их —
много разных мук
и бесстыдства своего
не стыдиться век.

«Тамерлан или Аттила…»

Тамерлан или Аттила
встал над сварой мировой? —
нет, ничтожен, как бацилла
страшной язвы моровой —
он, хотя и непригляден,
как невидимый микроб,
но своих родимых пятен
ради – всех загонит в гроб.

«Жрецы иль просто…»

Жрецы иль просто
рецидивисты? —
давясь, как будто
на службе тесной, —
кому, кому
они бьют поклоны,
крестясь своей
перекрестной рифмой.

«А память, а память…»

А память, а память,
как море, неизгладима.
Бездонно, как память,
чуть теплое море само,
что сверху зимою
похоже на слепок дыма —
замершее море —
застывшего плеска клеймо.

«Ночь вам буде вместо виденья…»

Ночь вам буде вместо виденья,
а и глушь заместо слышанья,
а и ложь-то кривобокая —
уж завзята правда- истина.

«Пегасу что ж всего нужней…»

Пегасу что ж всего нужней —
непониманья шоры:
незряче всхрапывает он
и мчится хоть куда.
У одного блестят глаза,
а у другого – шпоры…
Давайте же не понимать
друг друга никогда.

«Как мир в отмеренной плоти…»

Как мир в отмеренной плоти,
во вретище ее
в сравненье с дальностью пути
сам – недобытиё:
он ловит воздух жизни сей
зиянием могил —
за хвост свой посох Моисей
так некогда ловил.

«Как пропасти лакун…»

Как пропасти лакун,
твой полнодневный взгляд
был нестерпимо юн —
не юн, но вечно млад,
как, собственно, века,
где истовости ад:
средь пепелищ греха
огни его горят.

«Неси скорее…»

Неси скорее
дровец с крыльца,
и руки грея
о пыл лица,

гляди, как плачем
горит смола,
как ал и алчен
огонь сперва,

чтоб речь отпела,
и искор сноп,
и купол пепла
остался чтоб,

чтоб осень тлела
бы за окном,
как уголь спелый
в жару печном.

«Надо дойти до стены, то есть до тупика…»

Надо дойти до стены, то есть до тупика
и, обернувшись, в кирпич упереться плечами:
все, что скрывалось, хоть было весь век пред очами,
душе на миг, но откроется наверняка.

«Снег, что ордою налетел…»

Снег, что ордою налетел —
белей, чем лета был пробел,
и небеса стоят босые
в закатном розовом снегу —
ни зги, ни звука, ни гу-гу —
что ж так живит тебя, Россия,
морозов ли анестезия?
Когда зима слетелась вся…
Разительна твоя краса.

5

«Боль – род одиночества…»

Боль – род одиночества,
раз от нас она,
как в миг боли – почти всё,
не отделена:
с трепетной опаской
спрятав под белье,
как камень за пазухой,
носим мы ее.

«Человек одинок…»

Человек одинок,
как в груди клинок.
Человек одинок
с головы до ног.
Человек одинок,
словно во вселенной Бог.
Оттого, что виноват
с головы до пят.

«Пусть, погорячившись…»

Пусть, погорячившись,
мы охладеваем вдруг
навсегда друг к другу,
подружки, товарищи,
все же есть тепло в нас
и в бешенной стуже вьюг,
потому что «Бог наш
есть огнь поядающий».

«Когда синей гладью…»

Когда синей гладью
станут клочья туч,
холодной печатью —
горячий сургуч,
времени и места
вечный мир скрепя,
станет наконец- то
мне не до тебя.

«Осень. Вечер не медлит…»

Осень. Вечер не медлит.
С наступлением тьмы
даже звуки померкли,
потускнев, как огни,
когда вкруг излученья
стало вправду темно.
…Что ничтожней отчаяния,
коль ничтожно оно?

Кистер

В одном поселке,
что нынче – город,
оставив фабрику,
англичане
оставили
пролетариату
октябрьскому
нечто вроде клуба
с оградою
и парадным входом —
клуб назывался
Народным домом
и при, и после
своих хозяев.

До революций
в Народном доме
ткачи с ткачихами
пили пиво,
кадриль субботнюю
танцевали
и даже ставили
представленья:
«Разбойников»
или «Дядю Ваню».

А по прошествии
революций
в чуть обветшавшем
Народном доме
не только пиво
или кадрили
ткачи с ткачихами
затевали —
то митинг, то
«антиклерикальный»
разоблачающий
Бога диспут,
и местный батюшка,
схожий ликом
с иконой новою,
бородатой,
в конце бессмысленных
словопрений,
разбитый в пух,
говорил приходу:
«Помолимся