вправо, и вдруг — хоп! — ослеп. Ну ничего не вижу, словно черной тряпкой по глазам ударили. Это, значит, выскочили мы из прожекторного луча. Это я только через несколько мигов сообразил.
— Вроде, погасло, — докладывает стрелок-радист.
— Ниже давай! — кричит штурман, — чтоб не зацепили снова!
А я выше и не могу. Только один двигатель тянет. Второй, погорелый, заглушенный, я уж и не трогаю, естественно.
Снизились мы по приборам метров до пятисот, чапаем домой. Скорость — двести сорок — двести пятьдесят, сопим, значит, на честном слове и на одном крыле.
Но настроение — прекрасное! Летим — и поем:
«В далекий край товарищ улетает!..» Ведь уже сбитые — а сбили пламя, ушли, не потеряли способность к полету. Как второй раз родились! Через час дома будем.
И тут — шарах! — какой-то странный свет. Откуда-то сверху, и тоже вполне яркий, ну… как фары догоняющего автомобиля.
Стрелок-радист докладывает:
— Похоже, ночной истребитель.
И начинает там сзади стрелять из пулемета. А нам в ответ — тр-р-р-р! — очередь сверху, одна пуля сквозь крышу прямо передо мной в приборную доску воткнулась, прямо в высотомер, только пыль стеклянная брызнула.
Это, значит, нас по выхлопу засек немец сверху. Они в качестве ночных перехватчиков любили использовать Ю-88. Машина скоростная, радиус действия большой, экипаж четыре человека — вот они на малом газу патрулируют квадрат и головами вертят. А тут им, видимо, передали наши координаты, и они специально нас высматривали, чтобы добить.
— Иван Григорьевич, но ведь… Ю-88 — это же бомбардировщик.
— Ну и что? Скорость у него — 480, любого нашего ночника он догонит спокойно. Бортовое вооружение вполне мощное. А летать может долго. И бронирован. Вполне успешно они их использовали в таком качестве.
Врубает он прожектор, специально для удобства поставленный, освещает цель — и штурман, значит, садит из своего спаренного крупнокалиберного пулемета.
И бывает же такое невезение, снова поджигает мне правую плоскость и мотогондолу. А тут уже пламя не собьешь, не выскользнешь — он выше, и быстрее, и видит тебя как на ладони, а у меня уже ни скорости, ни маневра — на одном-то двигателе. У меня на «Дугласе» и в целом виде скорость на сто километров ниже, чем у него, и маневренность хуже, и скороподъемность — он ведь все-таки настоящий бомбер, а я — переделанный грузовик.
— Яша, — говорю по связи стрелку-радисту, — давай, милый, тут уж последняя надежда только на тебя… а то сожжет он нас сейчас, паразит, как головешку.
И представляете — Яша его сбил! Как он там исхитрился, куда попал, может — прямо в носовой фонарь очередь уложил и летчика убил со штурманом — а только прожектор погас, стрельба по нас прекратилась, а Яша орет так, будто ему Героя Советского Союза дали:
— Все!!! П…ц! Срубил! Валится!!!
Ну, мне назад ничего на «Дугласе» не видно, да и темно, да и мне не до сбитого немца — мне своих хлопот хватает. Потому что я горю, и никакой надежды сбить пламя нету. Выжимаю последний газ — какое там…
Когда машина в воздухе горит — это такое ощущение, будто кто-то тебя держит за хвост и старается не пускать вперед. Прямо физически ощущаешь, как машина задерживается, не лезет вперед, тормозится. И уже вся в огне, мы уже дым глотаем!
Ну что делать. Чувствую — запас живучести на исходе. Сейчас падать будем. Еле удерживаю машину, чтоб не свалилась, она уже рыскать начала, рулевые тяги, похоже, перегорают.
Даю команду:
— Экипажу — покинуть машину.
А сам-то я сижу без парашюта. Кабина-то у меня — транспортного самолета. Сзади за спину парашют поместить некуда — там дюралевая переборка, она в жесткости фюзеляжа встроена, не уберешь. И снизу — тоже некуда, кресло низенькое и пол, так что штурманский парашют под себя тоже не приспособишь, и поэтому мой парашют лежит в фюзеляже прямо за переборкой, там всегда его и оставлял, потому что в кабине-то некуда, нет лишнего места.
И я ребятам говорю:
— Вы мне только мой парашют подайте сюда, помогите лямки накинуть. — Потому что управление мне не отпустить ни на секунду.
Ну и по запарке, все-таки горим, падаем, они мне в толкучке как-то парашют дать и забыли.
Выпрыгнули все, значит, и остался я один.
Ну, что мне остается? Все… Единственная возможность — это все же попытаться как-то посадить машину. Шансов, конечно, немного. Что внизу — не вижу. Топлива у меня в баках еще много — взорваться могу в любой момент. А чем я уже рискую? Да ничем. Так что можно спокойно пытаться сажать машину.
Открыл я форточку, буквально высунул в нее голову — смотрю, что внизу. Снижаюсь. Ни хрена, конечно, не видно.
Еще ниже. Разбираю: лес.
Ну — лес, ночью, горю — это, конечно, конец. Сейчас зацеплю за верхушку, удар, взрыв, — прощай, Родина.
Но, думаю, а дай я поищу — вдруг какая поляна, прогалина там попадется? Чем черт не шутит. Терять-то мне нечего.
И, значит, изо всех сил стараюсь замедлить снижение и делаю маленькие довороты влево вправо: а вдруг?
И представьте себе: ведь действительно нашел вырубку! И притер, как мог, аккуратно машину, сажаю на брюхо, но вырубка-то все же в пнях, и вот в один пень, высокий такой, больше метра, наверно, прямо по курсу — я и воткнулся.
Наделся фонарем на пень, машина скапотировала и начала разрушаться. Тащит ее по инерции, развернуло… Я уж в штурвал вцепился обеими руками, напряг все мускулы, но меня от удара приложило лицом о приборную доску — сломало челюсть, зубы все выбило, рассекло язык, глаз поврежден… но понимаю — сел! живой!
Выбираюсь я кое-как в фюзеляж, ползу на четвереньках к двери — а она закрыта… Значит, они все попрыгали через бомболюк, штурман открыл, мне было не до этих подробностей… а сейчас его прижало к земле, не выберешься. А дверь от удара заклинило. И никак мне ее не открыть.
А машина полыхает! на мне уже комбинезон дымится!
Ох, как обидно. От прожектора ушли, пламя сбили, от истребителя избавились, на лес сел, жив остался — и вот сейчас, уже на земле, заживо сгореть.
Пихаю я эту проклятую дверь — а сил-то уже никаких нет, сознание теряю.
И тут слышу:
— Эй!!! Командир!!! Эй!!!
И вижу, что в пламени скачет какая-то фигура. Приплясывает, как индеец, руками машет и матерится отчаянно!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Оказалось что. Яша передавал на землю сообщение, что полет наш, так сказать, прекращается, и замешкался. Все уж попрыгали, а он только закончил свой прощальный сеанс связи. Прыгать поздно, деревья под брюхом летят, что делать? А он старый воздушный волк, на гражданке пятнадцать лет бортрадистом отлетал. Ну, он схватил оба чехла от двигателей, которые в хвосте лежали в полете, и вот на
