Петя мелкий, и вообще бывший бухгалтер.
— Вот ты уедешь, а он — останется, — сказал Цалагов.
— Почему?
— Видел я разных людей… — неопределенно пояснил Цалагов.
В результате Валентинову с грыжей вызывали санрейс и отправили в Норильск, а Петя нормально заработал за сезон и остался.
Первым стрелком участка был Коля-большой. Коля вальяжно соблюдал свой аристократизм, в работах не участвовал, валялся с ружьем под рукой — для понта. Кинут в воздух у него за спиной бутылку и крикнут: «Колян, бутылка!» Он успевает повернуться и с одной руки разнести бутылку. У него была хорошая гэдээровская вертикалка с эжектором.
Били мы с Валеркой яму под бутор. Метр оттаявшей земли, потом полметра оттаивающей под воздухом грязи. Стоишь резиновыми сапогами на вечной мерзлоте. Потом яма заполнится оленьими потрохами, тогда засыплем. Кидаем совками грязь, а в воздухе осколки стекла брызнули.
— Урод, — сказал Валерка, вылез и принес чью-то старую тулку и две бутылки.
— Кидай обе сразу, только повыше, — велел он мне, и разбил обе бутылки почти дуплетом.
— Ничо трудного, — сказал он.
Я снимал дерн под расширение ямы. Дерн толщиной на штык лопаты, плотный и переплетенный. Его вырубаешь квадратами и вынимаешь, потом копать легко.
— Всегда ты, Миша, найдешь себе самую легкую работу, — поддел Валерка и курил, пока я дернил. Потом докурил и сделал три четверти работы.
Банька
Гигиена — это свято. Хотя условия не всегда.
Скажем, туалет. Яму сделали, загородочка: культурно. Но мошка? совершенно отравляет процедуру. Интимные действия превращаются в ускоренное кино. Скачешь вприсядку и суетишься руками между ног, оберегая смысл жизни. Потом мчишься в бало?к и еще долго давишь и вытаскиваешь, пытаясь заглянуть.
Или мытье. Вроде и не пачкаешься. А прилетели вертолетчики вывозить туши — бог мой: благовония утюга, парфюма и свежести. А они:
— Неслабо у вас воняет, вы как вообще здесь?
Так что иногда, если жертв на горизонте не видно, можно прыгнуть в лодку и помчаться на Рассоху — в баньку. Там она всегда в полуготовности. Лучше приезжать к послеобеду: повар у Цалагова классный, и всегда остается на возможных гостей.
Поздоровались, пожали руки, перекурили впечатления у кого как охота идет, посплетничали об отсутствующих. Продраились в баньке горячей водой. Выпили под обед по сто двадцать пять граммов — это Цалагов норму установил, он так и делит: бутылку на четверых. И поехали восвояси.
— Вы там найдете ехать куда? — напутствовал Цалагов. — Ночь если чего, осторожней.
У Цалагова в прошлом году брат утонул. В ветер поехал и утонул.
Как пишется, «мотор взревел», пять лампочек Рассохи съехали назад и тьма их съела: холмик какой закрыл. И вот тогда оказалось, что не видно абсолютно ничего ни с какой стороны. С носа я еле угадываю Револя на корме.
Облачность плотная, ночь безлунная, тундра темная. Куда мчимся? Где повороты? А если на берег выскочим, порвем дно, погнем винт? А если бревно плывет и поймаем — конец: пробьет лодку. Мы и от доски опрокинемся на скорости.
Валерка наш резвый шапку глубже натянул, в ватник закутался и закурил, пригнувшись. Ему все по фиг дым.
— Мне за твоим огнем вообще ничо не видно! — нервничает Револь.
— Хасанов, а ты почему Револь? — в сотый раз достает Валерка.
— Родители назвали, сокращенное «Революция».
— А. А я думал — «револьвер» без дула.
Довольно глупо утонуть, предварительно помывшись, вслух думаю я, и всем это кажется очень смешным.
Тонут здесь за милую душу. Вот Лисицын весной пьяный вышел на лед и стал каблуком ямку пробивать — напиться они захотели. Оп! — и нет Лисицына, ахнул солдатиком под лед, и больше никто не видел.
— Надо было свечку на окне оставить, — бухтит Револь. — Хрен чо увидишь…
— Ага, и бало?к спалить? — раздражается Валерка. — Чо ты такой бздиловатый, рули давай.
Вообще ничего не видно. Где берег, где река, чернота со всех сторон. Ни малейшего намека на линию горизонта. Никаких признаков линии берега.
Вокруг лодки бурлит и мчится пенная вода. И лодка в кольце этой белой несущейся воды неподвижно находится в центре непроницаемого черного пространства. Рев мотора, тугой шорох струй, и лодка никуда не перемещается в космической пустоте, как во сне.
Это действует на нервы. Теряешь ориентацию. В груди холодок.
Вообще у каждого есть спасательный жилет. Эти оранжевые жилеты валяются под нарами. Их никто никогда не надевает. Это своя этика, кодекс приличия, нормальное поведение. В госхозе все при оформлении расписывались за технику безопасности и за жилеты.
— Где-то здесь поворот… — кряхтит Револь.
— Я скажу! Я знаю когда! — Валерку не проймешь.
Вообще именно так в тундре и исчезают. Вышел из точки А и не прибыл в точку Б. В этой воде не поплаваешь, температура не та и одежда утянет. Дно — метровый слой ила поверх вечной мерзлоты. Искать некому и неизвестно где.
Я даю обет всегда надевать жилет и никогда не садиться в лодку ночью. Все молчат и таращатся в этот полярный вариант тьмы египетской.
— Давай-давай! — подбадривает Валерка нормальным голосом. — Правее давай! Сейчас за поворотом уже близко!
Этого человека нельзя не любить, с ним спокойно в огонь и в воду, не пропадешь.
— Сбавь-ка газ! — командует он.
— Зачем?
— Делай как я сказал.
Сквозь свое тарахтенье мы различаем лай двух наших собак.
В расчетное время лодка шуршит и тычется носом в берег.
Мы растапливаем печь и варим чай. Страхи кажутся смешными, дорога как дорога, нормально доплыли.
— А я уж думал, пиздец, — говорит Валерка. — Хер я еще ночью поеду.
Мусорная рыба
Я всю жизнь думал, что не люблю рыбу. Потом оказалось, что я не люблю мусорную рыбу.
Когда впервые я попробовал Степиной, повара с Рассохи, ухи из нельмы и котлет из нельмы, я глупо млел от удовольствия. Вкус передать не могу — «сьписьфисцкий», лизать и чмокать.
На своей точке стояла сеточка в сторонке у берега, и раз в день одну-две рыбины из нее доставали: чир, подчирок, нельма, кижуч. Хошь вари, хошь жарь, хошь ешь так. Жарить глупо — родной вкус пропадет. Одну в кастрюлю, другую на стол.
Субудай, он же малосол: снял из разреза малые потроха, нарезал ломти в два пальца, посолил,
